— А, буржуи, — говорили они, — ну погодите, скоро мы всех вас передушим!
И это уже не шутка, это действительная угроза.
Ко мне в комнату пришли Дыбенко и подпоручик одного из гвардейских полков Тарасов-Родионов, человек лет тридцати с университетским значком.
— Генерал, — сказал Тарасов, — мы просим вас завтра поехать со мною в Смольный для переговоров. Надо решить, что делать с казаками.
— Это скрытый арест? — спросил я.
— Даю вам честное слово, что нет, — сказал Тарасов.
— Я ручаюсь вам, генерал, — сказал Дыбенко, — что вас никто не тронет. В 10 часов вы будете в Смольном, а в 11 мы вернем вас обратно.
— Вы понимаете, — сказал Тарасов-Родионов, — или нам придется арестовать и разоружить ваш отряд, или взять вас для переговоров.
— Хорошо, я поеду, — сказал я.
Оставался еще генерал Краснов, — надо было и его арестовать. В 6 часов вечера, вместе с командиром Финляндского полка, мы вошли в кабинет Краснова. При нашем появлении высокий, седеющий, красивый, со строгим и спокойным выражением глаз, генерал Краснов поднялся нам навстречу.
— Генерал Краснов, именем Совета Народных Комиссаров вы и ваш адъютант арестованы.
Краснов:
— Вы меня расстреляете?
— Нет. Мы вас немедленно отправим в Петроград.
Краснов:
— Слушаюсь.
Тут же были арестованы и два адъютанта Керенского. Арестованный генерал Краснов в автомобиле был отправлен в Смольный.
В эту же ночь напившиеся пьяными несколько казачьих офицеров пытались поднять восстание среди казаков и юнкеров, но были тут же расстреляны.
До утра во дворце продолжался шум и гам. То арестовывали, то освобождали офицеров. Матросы явно ухаживали за казаками и льстили им.
— В России только и есть войско, товарищи, что матросы да казаки, остальное дрянь одна.
— Соединимся, товарищи, вместе, и Россия наша. Пойдем вместе.
— На Ленина! — лукаво подмигивая, говорил казак.
— А хоть бы и на Ленина. Ну его к бесу! На что он нам сдался, шут гороховый…
— Так чего же вы, товарищи, воевали? — говорили казаки.
— А вы чего?
И разводили руками. И никто не понимал, из-за чего пролита была кровь и лежали мертвые у готовых могил, офицер оренбурец и два казака, и страдали по госпиталям раненые…
Автомобиль должны были подать к 8-ми часам, но подали еле к 10-ти.
Какой-то громадный солдат в пяти шагах от нас схватывает винтовку на изготовку и кричит:
— Стрелять этих генералов надо, а не на автомобилях раскатывать!
Тарасов мертвенно бледен. Я спокоен — тот, кто выстрелит, тот не кричит об этом. Этот не выстрелит. Я смотрю в злобные серые глаза солдата и только думаю: за что? — он и не знает меня вовсе.
— Скорее! Скорее! — говорит Тарасов шоферам, но те и сами понимают, что зевать нельзя.
В Гатчине людно. Шатаются солдаты и красногвардейцы. У Мозино мы обгоняем роту красной гвардии. Она запрудила все шоссе, автомобиль дает гудки, и красногвардейцы сторонятся, косятся, бросают злобные взгляды, но молчат.
Под Пулковым из какого-то дома по нас стреляли. Одна пуля щелкнула подле автомобиля, другая ударила в его край.
В Смольном хаос. На каждой площадке лестницы пропускной пост. Столик, барышня, подле два-три лохматых «товарища» и проверка «мандатов». Все вооружено до зубов. Пулеметные ленты сплошь да рядом без патронов крест-накрест перекручены поверх потрепанных пиджаков и пальто, винтовки, которой никто не умеет держать, револьверы, шашки, кинжалы, кухонные ножи.
И несмотря на все это вооружение, толпа довольно мирного характера и множество дам, нет, это не дамы, и не барышни, и не женщины, а те «товарищи» в юбках, которые вдруг, как тараканы из щелей, повылезали в Петрограде и стали липнуть к красной гвардии и большевикам, — претенциозно одетые, с разухабистыми манерами, они так и шныряют вниз и вверх по лестнице.
С рук на руки нас передавали и вели среди непрерывного движения разных людей вверх и вниз на третий этаж, где, наконец, нас пропустили в комнату, у дверей которой стояло два часовых матроса.