— Знаем не хуже тебя, что веревка — вервие простое! — вставил с напускным глубокомыслием Борисов.
— Моя веревочка не простое вервие! — поднял опять перед собой свой пластик хлеба с салом Наковальнин. — Любой политик, если он будет держаться за эту веревочку, никогда не сделает ошибку.
Они поели. Северьянов сел на свою койку.
— С точки зрения сегодняшнего дня ты прав, Костя! — грустно согласился Северьянов. Он успел прочитать очень неприятное для него письмо Барсукова. — Сейчас главное — борьба за хлеб. Голод…
— Лучший повар! — перебил его строго Борисов. — Вношу на обсуждение практический вопрос. Так как сало очень большая сила, а хлеба у нас почти нет и картофель мы сегодня весь доели, то я предлагаю…
— Интересно, что предлагает наш коптер, — вставил, готовый брызнуть своим беззвучным смехом, Ковригин, — самый бережливый в мире коптер?
— Бережливость — лучше богатства, — с притворно нравоучительной миной ответил Борисов. — Я предлагаю коллективно сделать вылазку на Сухаревку за картошкой!
Все, кроме Северьянова, с горячей заинтересованностью начали обсуждать предложение Борисова. Северьянов сидел на своей кровати подавленный и равнодушный и к картошке и к салу. Барсуков, односельчанин и друг его детства и тоже учитель-экстерн, писал, что на июнь переехал к сестре в село Летошники, на родину Гаевской, и часто видит ее с демобилизованным прапорщиком — председателем правления сельпо. Говорят, будто она собирается выходить за него замуж. Бывший прапорщик от нее без ума. Барсуков писал далее, что часто видит их на вечерних прогулках в березовой роще. Раза два заставал их в очень интимных позах, а однажды культурный кооператор, стоя на коленях перед Гаевской, зашнуровывал ее ботинки и целовал прелестные ее ножки…
Наковальнин хлопнул себя по лбу ладонью.
— Да, чуть не забыл, братцы! Умер Плеханов. В сегодняшних газетах напечатано.
— Царство ему небесное! — с притворной набожностью перекрестился Борисов. — Как-никак, а отец русской социал-демократии.
— Если говорить о новостях, — возразил быстро Ковригин, — то меня волнует другое: немцы царят на Украине. Во всех украинских деревнях хозяйничают и командуют народом их коменданты. В Крыму они организовали из предателей холуйское правительство. Вся Белоруссия под немецкой пятой… Накормит кайзер своих Гансов и фрицев украинским хлебом и белорусским салом и двинет на Западный фронт. Прижмет англичан и французов, а потом обрушится на нас.
Северьянов вперил усталые глаза в лицо Ковригину. Зловещим холодом повеяло от его напряженно-внимательного взгляда.
— Ну, а вывод каков? — бросил он коротко. — Вчера умер Плеханов, сегодня раскрыт заговор Савинкова и черносотенного генерала Довгатора. На Украине, в Крыму и в Белоруссии немцы, на Дону Краснов, на Кубани Деникин. Поволжье отрезали чехословаки. В оренбургских степях Дутов хозяйничает. Чем будем кормить рабочих и бедноту деревенскую, опору нашей Советской власти?.. Фиксировать факты мы все умеем. Шанодин в этом великий мастер, а вывод? Революционный вывод где?
Борисов спокойно, с достоинством медленно поднял голову.
— Революционный вывод? — сказал он. — А вот какой тебе мой революционный вывод: поели картошки с салом и — марш в читальный зал! За работу! Нам с вами надо в объеме университетского курса переварить то, что сынки буржуев жевали по четыре года, ясно? — Борисов не то серьезно, не то в шутку медленно и властно добавил: — А раз ясно, вылетай пулей в читальню!
Лицо Северьянова осветилось доброй усмешкой:
— Вывод правильный, Коля! Только я сегодня не пойду в читальный зал.
— Почему?
Северьянов молча поднял на него улыбающиеся глаза, потом перевел взгляд на Ковригина, как бы сравнивая их. Борисов бережно закрыл крышку баула, куда спрятал остаток сала, и, держа в руках замок, решал какой-то важный для него хозяйственный вопрос.
— Что тебе такое написал Барсуков, что ты стал похож на Степана Разина, когда тот собирался бросить в Волгу свою персидскую княжну? — спросил Наковальнин.
— На, прочти!
Северьянов бросил сложенный вчетверо листок Наковальнину. Тот поймал письмо на лету.
— Косоглазый леший хороших вестей не любит писать, а какую-либо пакость — с великим удовольствием…
— Ну, что скажешь? — спросил Северьянов Наковальнина, когда тот прочитал письмо.
— В. таких делах посторонние могут судить не свыше сапога. Но ведь эта рыбка была пока в реке, а не в твоей руке. А в общем, Степан, ты сам прекрасно знаешь, что счастье с несчастьем в одних санях ездят.