В сторонке темнел силуэт беседки, повитой хмелем. Токарева молча пошла в сторону беседки.
— Знаете, Маруся, — идя машинально за ней, сказал Северьянов. — У меня столько теперь новых высоких мыслей, что я каждую ночь во сне летаю под облаками.
— Вы, по-моему, и до курсов под облака частенько возносились.
— Бывал такой грех, — вдохнул полной грудью Северьянов, — но редко.
— Вы очень непосредственны…
— Разве это беда?
— Не беда, но… — Токарева не договорила, взглянула на Северьянова с насмешливым вниманием и широко улыбнулась, показывая блестящие, как жемчуг, зубы.
Они вошли в беседку. Молча стояли друг против друга.
— Отказаться от непосредственного чувства, — с холодной резкостью в голосе выговорил наконец Северьянов, — это значит отказаться от самого себя.
— Вы, Северьянов, удивительный человек, — сказала Токарева, осторожно усаживаясь в один из шести углов беседки. — Вы никогда не сомневаетесь в своей правоте.
— Успех оправдывает дело, — шутливо возразил, садясь рядом с ней, Северьянов. — Победил — значит, прав.
После небольшой, но томительной паузы, когда люди чувствуют, что надо решительно перейти от серьезного разговора к легкому, Токарева сказала, подражая складу русских волшебных сказок:
— Хороши пошли ночки: одеваются синими небесами, подпоясываются золотыми зорями, застегиваются золотыми звездами. Неправда ли, хорошо?!
— Да, хорошо.
Северьянов почувствовал, что Токарева заранее решила, как далеко она может зайти, и хладнокровно наметила некий предел.
— Скажите, Степан… Дементьевич, — продолжала чуть слышно Токарева, исподлобья глядя на него, — верите ли вы, что жизнь станет сказкой?
— Верю. Только для этого надо очень хотеть улучшать жизнь для всех, а не только свою, и каждый, желая улучшить жизнь всех, должен быть готов отдать свою…
— А вы готовы?
— Всегда.
Лицо Северьянова озарилось хитрой улыбкой удалого деревенского парня. Токарева, казалось, не дышала — смотрела на него широко раскрытыми, удивленными глазами. Во всех ее движениях сейчас была какая-то холодная настороженность. Северьянов наклонился к ней, взял ее за руку. Рука оставалась неподвижной, только чуть вздрогнула. Лицо Токаревой покрылось бледностью, глаза смотрели с настороженным любопытством и тихо-тихо смеялись чему-то.
— Над чем вы смеетесь? — Северьянов с трудом сдержал желание обнять ее.
Токарева встала и пересела в другой угол беседки — подальше от него.
— Я представила себе, как вы набросились на Евгению Викторовну, и мне стало страшно.
— Не вижу в этом ничего страшного: просто подошел, обнял и поцеловал.
— И многих вы так просто обнимали и целовали?.. Все товарищи вас хвалят. Софья Павловна от вас без ума. А мне кажется, вы молодых женщин за что-то презираете.
— Видимо, есть за что. Только тебя, Маруся, я поцеловал бы с чистым сердцем, без всякой злобы, честно говорю.
— А Евгению Викторовну — с грязным сердцем и со злобой?
— Да.
— Значит, вы меня любите?
— Не знаю.
— Но я вам нравлюсь?
— Да, — неожиданно для себя признался Северьянов.
Он встал, отошел на середину беседки.
Глаза Токаревой остановились на искренне смущенном лице Северьянова. Углы губ ее опустились.
— Пришли — не стойте, хозяйку не томите, — сухо улыбнулась Токарева. — Садитесь здесь! — и решительно указала на место рядом с собой.
Северьянов послушно сел на указанное ему место. Токарева выговорила, не гася улыбки, властным тоном:
— Ну, целуйте теперь меня… с чистым сердцем!
На Северьянова будто выплеснули ушат холодной воды. Он сжался весь, испытывая в эту минуту острое чувство стыда, досады и озлобления. «Какой-нибудь чистокровный интеллигент сразу бы нашелся и сказал что-нибудь приличное этой минуте или сообразил, как ему действовать, а я чувствую себя дураком…» Подавляя закипевшую злость, чувствовал, как насмешливый взгляд Токаревой острым лезвием вошел ему в сердце. Сердце сжималось от боли… «Вот когда ты расплатишься за все твои грехи, «гусар», — подумал Северьянов, вглядываясь в хмель, обвивший вокруг беседку. Вспомнил мысли, высказанные Барсуковым о Гаевской. У всех у них одно на уме: дразнить, кривляться и по возможности командовать. Только по-разному кривляются и цену себе набивают.
— Струсили?! — сказала, будто повернула нож в его сердце, Токарева, а сама, почувствовав, что между ним и ей нет никакой преграды, рванулась, встала. С минуту стояла горделивая и спокойная, осматривая себя с холодной улыбкой.