— Скажи нам, Северьянов, — осклабясь, крикнул Овсов вдогонку, — хоть фамилию твоего доцента! Большевик он или беспартийный, а мабуть, наш брат левый эсер?
Северьянов оглянулся и молча пронизал Овсова упорным и злым взглядом.
— Все равно, — продолжал кричать вслед Овсов, — твой доцент не поможет тебе наше учительство расколоть.
Северьянов смолчал, а когда они с Борисовым спустились с лестницы, с обычным своим в таких случаях сосредоточенным ожесточением выговорил:
— Многие из людей способны делать подлость, но доподлинный подлец тот, кто, сделав подлость, не сознается в этом даже самому себе. Таков, по-моему, Овсов. — Резко повернувшись к Борисову, договорил: — А ты, воплощение осторожности, тихая заводь, в которой отстаивается дремучая энергия, напрасно думал, что я с ними сейчас митинговать начну. На каждом перекрестке, со всяким встречным и поперечным я уже больше, Коля, не митингую. Но, судя по тому, как бывший полковой писарь — кадет Гаврилов спелся с бывшим подпоручиком эсером Овсовым, я чувствую, что с вусовцами здесь придется рубиться насмерть. Слышал, новое обвинение нам предъявляют — раскол учительства.
По лицу Борисова блуждала рассеянная улыбка. Он печально и медленно застегнул воротник своей рубахи.
— Надеешься, что большинство учительства вступит в союз учителей-интернационалистов?
— А, к примеру, ты вступишь?
— Если талоны на обед добудешь — вступлю.
— Остряк вахлацкий! Что от тебя? Будешь на собрании сидеть, как воды в рот набрал.
— Моя молчаливость по отношению к тебе, Степа, всегда дружелюбна. — В голубых глазах Борисова безмятежно сквозило его обычное спокойное добродушие. Оно освещало его бледное лицо, слегка покрасневшее от солнца.
— И все-таки ты, Коля, хороший парень. Сердце, у тебя доброе. — Борисов молча пожал плечами. — Что молчишь? Ведь правду говорю, остряк подколодный!
— Я никогда не слушаю того, кто говорит при мне плохо о других и хорошо про меня.
Северьянов хлопнул по спине приятеля и громко захохотал. В глазах его замелькали веселые огоньки.
— Ничего, повоюем, Коля! Эти саботажники делают много шума даже тогда, когда ничего не делают. С такими драться надо! И не как-нибудь, а непременно устраивать настоящий мордобой, чтоб подлецу стыдно было рожу свою поганую на люди показать…
— Ты говоришь это, конечно, в переносном смысле?
— Конечно! — Северьянов усмехнулся. — Но и словесные драки сейчас должны быть кровавыми. Только Рудины в прошлом веке растрачивали свои силы на одни красивые, но бесплодные разговоры. Нам не до красивых слов. Наши слова — удары клинка в бою. Руби, отбивайся и нападай!..
— Овсова словами не прошибешь.
— Не поймут слов, дождутся палки.
— Палка о двух концах, Степа.
— Если палку держит слабая рука, Коля. — Северьянов снял фуражку, взмахнул своей черной шевелюрой и весело засмеялся: — Гляжу я на тебя, Коля, и думаю: есть люди, с которыми трудно ладить, а вот с тобой, наоборот, трудно поссориться, ей-богу!
Приятели поднялись в гору и вступили на мостовую улицы, которая обжимала базарную площадь с востока. Борисов тоже снял свою помятую фуражку и вытер ею потный лоб.
— Отчего это мы с тобой не по-людски идем, по булыжнику?
Северьянов виновато оправдался:
— Это у нас, Коля, старая солдатская привычка — топать по мостовой. Нам, солдатам, в царской армии не разрешали ходить по тротуару.
С минуту шли молча.
— Давай махнем через базар, а? — выговорил тихо, надевая фуражку, Северьянов.
— Ладно, пошли!
На базаре стояли возы с сеном и телеги с кадками меда. Поодаль женщины-крестьянки с рук продавали румяные буханки хлеба, яйца, землянику.
Северьянов указал с застенчивой усмешкой на буханки хлеба и кадки с медом:
— Рубанем, Коля, на двоих полбуханки с медом, а? — И живо вытащил из кармана своих кавалерийских шаровар четыре керенки — двадцатки. — Хватит?
Борисов достал из бокового кармана своего рыжего пиджака последнюю десятирублевую бумажку.
— На огурцы.
— Мед с огурцами мы с тобой завтра попробуем. Спрячь свое затупившееся «купило»!
Глазастый старик крестьянин охотно уступил молодым людям место на телеге и зоркими, как у всех удачливых медолазов, глазами ощупывал их. Ему приятно было видеть, как они макали пахучие ломти хлеба в душистый мед, налитый в новенькую миску, выточенную из пня старой липы.
— Это тебе, Коля, не на Сухаревке! — кивнул Северьянов на миску с медом, когда Борисов, нарезав новые ломти хлеба, подбирал крохи в ладонь и с ладони ловко забрасывал к себе в рот.