— Слово имеет товарищ Овсов.
По первым рядам пробежала двусмысленная улыбка. В задних и средних — почти все сидели замкнуто.
Овсов, прогрохотав по подмосткам каблуками солдатских сапог, несколько минут стоял возле кафедры молча, то приподнимая ее обеими руками с поворотами вправо-влево, то опуская.
— Сломишь, медведь! — с приятельской фамильярной усмешкой упрекнул друга Гаврилов.
Жарынин, органически не выносивший паясничания Овсова, кинул ему:
— Держи крепче кафедру, а то убежит!
— Ничего, догоню: у меня ноги длинные. — Овсов обвел потолок пустыми мутными глазами. — Ты вот, Жарынин, сказал, что кафедра от меня убежит. А и черт с ней! Пусть бежит… Я ненавижу всякий бюрократизм, а не только школьный. Целиком солидарен в этом с товарищем Северьяновым. Но, признаюсь откровенно, до его сегодняшнего доклада я не знал, что он такой хитрый парень. Ведь что он сделал, посмотрите! Обо всем, с чем он не согласен, но о чем сейчас шумят учителя по всей Москве, он даже не заикнулся. А надо бы сказать… Честно, открыто объявляю, что непременно притащу своих учеников в город и проведу с ними экскурсию по образцу и подобию той, которую так художественно преподнес нам товарищ Северьянов. Руками и ногами голосую за такие экскурсии. Но держись, Северьянов! За то, что ты скрыл от нас, вернее умолчал, я с тобой буду драться всегда… А пока у меня ко всем такой вопрос: кто у нас министр просвещения?
— Не министр, а нарком! — поправил с раздражением Ветлицкий, предчувствуя новый и непременно наглый овсовский каламбур.
— Нарком или министр, — осклабился хитро Овсов, — какая разница! Все равно самый набольший в нашем деле Луначарский! Вот кто над нами самый набольший. И вот что он говорит нам о новой школе. Слушайте и маракуйте! — Овсов, широко раздвигая толстые губы, начал читать по записке: — «Путь к новой единой трудовой школе лежит через изгнание из старой школы парт, учебников, уроков, классов, предметов, программ и… у-чи-те-лей!.. Ибо учитель в новой школе — жизнь, а сама школа — общежитие, то есть детская коммуна». — Овсов передохнул, вытер широкой ладонью вспотевшее лицо. — Не знаю, как у вас, товарищи, — опытный и умнейший в уезде эсеровский демагог звенящим насмешливо голосом заговорил снова, — а у меня от этих слов на моей плешивой голове волосы встали дыбом, а по спине мурашки побежали.
Хлебникова встала и небрежно бросила:
— Эти слова принадлежат Полянскому, а не Луначарскому.
— Ну и что ж с того! — вывернулся Овсов, — а ваш Луначарский слушал и читал эту прожектерскую галиматью и ни словом не возразил. Значит, согласен.
— Овсов! — встал Северьянов и окинул зарвавшегося эсера быстрым взглядом. — Прошу себя вести корректнее по отношению к товарищу Луначарскому!
— Ладно! Не сердись! Кто во что горазд, тот в то и трубит! — Он продолжал свою речь уже более деловым тоном; говорил о материальных возможностях бывших церковноприходских и земских школ выполнить программу единой трудовой школы.
Северьянов глянул мельком в зорко, уставленные на него сквозь стекла насмешливые глаза Хлебниковой. Ему показалось, что стекла пенсне заблестели еще хищнее, чем обычно.
— Сразу видно, что вы мне не доверяете, — сказала она.
— Да, не доверяю.
— Боже мой, какой же вы чудак!
Овсов уже сидел на своем месте, покрякивал и посмеивался, а Ветлицкий, разгоряченный, с пылающим лицом, стоял перед кафедрой, но не на подмостках, а внизу, на полу.
— Как тебя, Овсов, назвать, — обратился он к вожаку левых эсеров, — не знаю.
— Назови хоть груздем, только в кузов не кидай!
— Ты, Овсов, пользуешься советской демократией как демагог, а не как демократ.
— Учусь у самого демократического демократа, — возразил Овсов с места, — самый же демократический демократ, товарищ Ветлицкий, не мы с вами, а смерть. Она не признает ни чинов, ни регалий. Одинаково относится к людям с чинами и без чинов, с орденами и без орденов; хватает за воротник и тащит в могилу, не сообразуясь с желанием и вкусом клиента.
— То, что ты, Овсов, сейчас сказал, притом оракульским тоном, — возразил, повышая голос Ветлицкий, — подтверждает только мои слова, сказанные о тебе. Ты спекулируешь на гуманности большевиков. Я бы тебя давно отдал на перевоспитание в чека.
— Не пугай, браток! — загремел вдруг, шумно поднимаясь, Овсов. — Меня ниже мужика не разжалуют.
— Прошу простить мне, товарищи, — обратился Ветлицкий к залу, — что я перешел на личности… О принципах и программе единой трудовой школы я вот что хотел только сказать. Первое — надо ее одобрить и второе — немедленно размножить. Все поправки и дополнения мы сделаем в процессе работы. Я думаю, каждый из нас должен знать программу назубок. Иначе как же мы будем ее выполнять? Это не просто программа-циркуляр, это философские заповеди нового завета для школьных работников.