Глаза Тани блестели сквозь мерцающие ресницы.
— Вы преувеличиваете. Демьянов, по-моему, тихоня, и вы же сами считаете его неспособным на ненависть.
— Тихоня! — поднял голову Северьянов, как будто его разбудили. — Тихо море, Таня, пока на берегу стоишь.
— Сравнение ваше Демьянова с морем, по-моему, неудачно, — возразила Глуховская. — У Демьянова нет не только морской, но и самой обыкновенной человеческой широты. — Девушка остановилась. — Ну вот мы и пришли к нашему женскому монастырю. — И с грустью и с каким-то незнакомым ей радостным волнением она протянула руку Северьянову на прощанье.
Северьянов нерешительно указал на скамейку у стены темного трехэтажного здания, перед которым они остановились.
— А может быть, посидим, Таня? — И добавил, нагибаясь к ней: — Если вам холодно, вот вам моя шинель! — ловким движением Северьянов сбросил с себя шинель и как-то несмело и осторожно поглядел на Таню.
— Посидим немножко, — согласилась она, — только я сбегаю в нашу комнату, надену свое пальто.
Помахивая сложенным зонтиком, девушка исчезла в темном проеме открытой двери. Через несколько минут она вышла, одетая в демисезонное пальто-клеш, и села на скамейку рядом с Северьяновым, с улыбкой посматривая ему в лицо.
— В нашей комнате все уже спят.
— А скажите, Таня, прекрасен русский язык? — выговорил, почувствовав себя стесненно, Северьянов. — Если бы вы знали, Таня, как я его люблю и как плохо знаю. И как стыдно мне, когда скажу что-нибудь не по-русски. Видно, оттого это, что до сих пор в моей учебе опирался я только на самого себя.
Таня вздохнула и задумалась, потом медленно взглянула на Северьянова:
— Старые люди говорят, что у человека, который надеется только на себя, спина обязательно согнется.
— А ведь в священном писании, помните, сказано: «Проклят человек, иже надеется на человека и мышцы своя утвердит на нем». Чему вы смеетесь?
— На уроке закона божьего в семинарии — все смеялась Таня, — за эту цитату отец Алексей (ему очень понравилась моя декламация) поставил мне пятерку и больше ничего не спрашивал.
— Добрый поп.
— Наш отец Алексей был добрейший человек. Он старался у нас богословием развить религиозное мышление, и боже, как он начинял нам головы цитатами из священного писания… Как… — Таня запнулась и замолчала.
— Как гранату взрывчаткой? — подсказал Северьянов.
— Правильно.
Рядом со своим жестким чубом Северьянов почувствовал шелковистые волосы девушки, услышал удары ее сердца. Все в нем дрогнуло и потянулось к ней. Рука помимо его воли легла ей на талию, но сразу же упала на скамью, решительно отброшенная маленькой, почти детской ладонью.
Таня резко встала и с немым изумлением глядела на Северьянова.
— Простите, Таня! У меня… Я думаю о вас только хорошее. Сядьте, прошу вас!
Таня и не думала садиться.
Северьянов проговорил:
— Не копите, Таня, на меня зла!
— Постараюсь, — едва заметная усмешка скользнула по губам девушки. Таня подала руку Северьянову, кивнула головой: — Спокойной ночи!
Северьянов смотрел неподвижными глазами в темный проем двери, в котором скрылась девушка. Рассерженный, с болью в сердце, со смутной тревогой на душе, он быстро повернулся спиной к темному зданию и, решительно раздвигая темноту, зашагал в сторону мужского общежития.
Северьянов стоял у окна преподавательской комнаты учительской семинарии, где происходили межуездные учительские курсы. Учителя почти единогласно приняли проект программы единой трудовой школы со всеми поправками и дополнениями, сделанными комиссией.
Иволгин, подавленный и угнетенный, после голосования покорно пожал плечами: «Большинство никогда не ошибается: подчиняемся большинству».
Хлебникова, поблескивая стеклами пенсне на Демьянова, подошла к Северьянову и сдержанно, но раздраженно проговорила:
— У него всегда аккуратный, но невеселый смех. Взгляните, — она кивнула в сторону Демьянова, — как он смеется, одним лицом, а спесивая душа его сейчас скрипит зубами. Я даже слышу этот скрип. — Маленькая, плечистая, с короткими ножками, сама она улыбалась сейчас холодно. — Это и неприятно.
Демьянов, казалось не без усилия, выдавливал улыбку на своем темном лице. Он делал это из солидарности смеявшемуся в усы Иволгину. Почтительной выправкой Демьянов выражал директору учительской семинарии почти собачью преданность. Но бархатные черные глаза его под широкими бровями были неподвижны, зорки и холодны.
Северьянов чувствовал, что он сам сейчас с каким-то подлым и гнусным удовлетворением слушал Хлебникову. Но не выдал ей этого своего чувства.