— Когда я тебя впервые увидела в столовой, меня поразили твои беспокойные брови, а в глазах глубокая ясность и почти не гаснущая затаенная радостная улыбка.
Северьянов встал. Он видел теперь только Танины глаза, отражавшие беспокойный свет зареченских огней. Он слышал биение сердца и не мог разобрать, чье это сердце так сильно бьется — его или ее?
— Таня, — взял он несмело ее за руки, — переводись в нашу школу!.. В мое родное село. Возвращусь из Москвы — будем работать вместе.
Таня вполне доверяла Северьянову, но был и какой-то неодолимый страх перед волнующей радостной неизвестностью.
— Я, Степа, уже перевелась. И, кажется, туда, к тебе. Там Гедеонов будет?
— Как это здорово! — прошептал Северьянов и прижал ее к себе, теплую, взволнованную, доверявшуюся.
Глава XII
В естественно-историческом музее бывших Бестужевских курсов осторожный шумок. Бледнолицый корректный профессор с черными пушистыми бакенбардами и такой же пушистой легкой бородкой только что закончил лекцию по эволюционной теории. Окруженный курсантами, он тихо, несмелым, вкрадчивым голосом отвечал на их вопросы, сложив худые бледные ладони на своей груди и молитвенно взирая на огромный скелет ихтиозавра. Голос профессора ласково касался слуха, как бы шел откуда-то из доисторического далека.
Ближе всех к профессору был Наковальнин, перечитавший уже все переведенные на русский язык труды Дарвина, Ламарка и Кювье, за что профессор выделил его, а Ковригин прозвал «без пяти минут доцентом».
Рядом с ярым дарвинистом Наковальниным, держа его под руку, стояла Блестинова, гордая своей дружбой с «перспективным», как она называла Наковальнина, молодым человеком.
— Скажите, пожалуйста, — приглушенно спросил Наковальнин профессора, когда тот замолчал, — чьим взглядам — Дарвина, Кювье или Ламарка — вы больше сочувствуете?
— Дело ученого, — тихо возразил профессор, — исследовать явления объективно и беспристрастно. Я не полемист, не политик.
— Это и плохо! — как-то сгоряча и выбиваясь из общего тона, бухнул Ковригин. — Наука без политики — тело без души…
— Зачем вы так громко! — испуганно прошептала Блестинова в лицо Ковригину. — Какая может быть политика при изучении ихтиозавра?
— Я ничего не могу прибавить к тому, что сказал в своей лекции, — покорно наклонил голову профессор и еще крепче прижал свои белые худые ладони к груди.
Ковригин, переглядываясь со своими единомышленниками, а их было подавляющее большинство, засмеялся, как всегда, беззвучно и не разжимая губ. Блестинова вспыхнула и с яростью прошипела ему в лицо:
— Ваш смех неуместен! Как вы смеете?!
Беспокойные, лукавые глаза Ковригина сверкнули в ответ желтоватыми белками. Наковальнин за непочтительность к его даме наградил Ковригина долгим ироническим взглядом.
— Всякое мнение, батенька, — сказал он тихо и нравоучительно, — надо щадить. Тебе не нравится курс эволюционной теории. Ну и не посещай тогда эти лекции! Учись только тому, что тебе нужно и хочется знать, и не будь любопытен к тому, что тебе не нужно знать!
«Пошел ты к черту!» — ответили Наковальнину острые бегающие глаза Ковригина. Но вслух он сказал:
— Откуда ты взял, что мне не нравится курс лекции по эволюционной теории?
— А зачем вы смеялись? — снова вспылила Блестинова.
— М-да! — послышался за ними резкий, неприятный голос Шанодина. — Славу пустила синица, а море не зажгла!
Шанодин стоял с Токаревой недалеко от Блестиновой и холодным оскорбительным взглядом преследовал Ковригина, отходившего от профессора. Токарева перехватила этот взгляд.
— Что ты хочешь сказать? — тихо прошептала она.
— А то, — также шепотом ответил Шанодин, — что у этого северьяновского подручного и лоб низкий, и глаза маленькие, и ум короткий.
— А у тебя язык и злой, и длинный, и глупый. Поэтому никто тебе не сочувствует.
— Мое счастье и несчастье зависит не от того, как ко мне относятся другие, а от того, как я отношусь к себе.
Токарева сжала губы и сдвинула брови. Глаза ее смотрели сейчас прямо и строго в лицо Шанодину.
Профессор растерянно ломал свои белые, тонкие, хрустевшие пальцы. Странными ему казались эти молодые люди с их противоречивыми взглядами на мир. «Строгость и неистовство — в этом вся их революция!» — думал он, робко озираясь, желая поскорей покинуть их общество. Профессор понимал, что этих людей призвала сама история сломать старые человеческие отношения. И от этого ему становилось грустно. Он сознавал, что жизнь начинает мчаться мимо него как поезд, на который он не успел вскочить вовремя.