В маленькой комнате, слабо освещенной бронзовым огоньком угольной электрической лампочки, Шаляпин, одетый в какую-то черную рясу, показался Северьянову Кудияром-разбойником. Но, присмотревшись к нему, он увидел, что в глазах этого «разбойника» светилось глубоко скрытое добродушие.
Шаляпин был явно смущен, увидев красивую стройную девушку с темными глубокими глазами, твердо и смело смотревшими на него. Видимо, взгляд Токаревой неотвратимо подействовал на готового разразиться бранью избалованного славой знаменитого артиста.
— Сколько вам надо билетов?
Северьянов подмигнул прищуренными глазами Токаревой. Та поняла, что он передает ей инициативу.
— Восемьдесят.
— В записке ваш нарком просит пятьдесят. — Шаляпин улыбнулся. — Иди с ними в кассу, — приказал он старому человеку, который стоял возле него, — скажи, чтоб выдали за мой счет сто контрамарок!..
Старый человек сперва чуть было не взвился под потолок, а потом под взглядом Шаляпина сгорбился и прошипел:
— И так, Федор Иванович, даром работаете.
— Не скули, старик! Делай, что я велю! — Шаляпин пожал на прощанье руку Токаревой и Северьянову. — Извините, очень занят. — И опять добродушно улыбнулся: — Перевоплощаюсь в старого черта Дон-Базилио. А тут, видите… обстановка… вы из провинции?
— Я из Тулы, а товарищ смоленский.
— В Смоленске бывал. Красивый город!.. Глинка! — Шаляпин вздохнул, покачал головой.
Токарева взглянула на него, как смотрят на монументальный памятник, но на прощанье все-таки не преминула кокетливо улыбнуться.
Шагая в потемках кулис, Северьянов думал: «Слава голову вскружила, а небось размяк, увидев красивую девку».
Старик попросил подождать в темном зале, а когда возвратился из кассы, Северьянов, принимая от него контрамарки, спросил:
— Как вас по имени и отчеству?
— Парфен Петрович. А что? Хочешь своему комиссару жаловаться на старика?
— Что вы, Парфен Петрович! — подхватила Маруся. — Товарищ Северьянов еще в школе сам ябедников колотил.
— То было в школе! — возразил занозистый старик. — А теперь поди в большие комиссары метит. Меня может всякий обидеть: я человек маленький.
— Маленький, да удаленький! — польстила старику Маруся.
— На своем пепелище и петух храбрится, — улыбнулся наконец сердитый старик. — Я родился за кулисами, за ними и помру.
— Желаем вам, Парфен Петрович, до ста лет жить.
— Проживешь на ваши керенки! — поблескивая лысиной, зашаркал по сухому землистому полу Парфен Петрович.
— А ты не хотел меня с собой брать! — с упреком взглянула в лицо Северьянову Токарева, когда они вышли на свет.
— Да, — поднял на нее свои усталые глаза Северьянов, — раз такого орла покорила, кого же ты не покоришь?
— Тебя вот не покорила, — съязвила она.
Театр был битком набит зрителями. Две лампочки с бумажными абажурами скупо освещали огромный зал. В оркестре настраивали скрипки, кое-кто из музыкантов тихо репетировал свои партии. Звуки инструментов сталкивались и сливались с разноголосым гомоном, иногда возраставшим, иногда затихавшим. То там, то сям перекатывался молодой говорок. Кто-то грузно пробирался меж рядами и пыхтел.
Северьянов давно заметил недалеко от себя Таисию Куракину. Она, мило улыбаясь, оживленно объясняла сидевшему рядом с ней белокурому матросу в кожаной распахнутой куртке смысл оперы. Матрос с трогательным вниманием слушал Куракину, медленно поворачивая в руках меж коленей свою черную бескозырку.
«Как и обещала, — подумал Северьянов, — подцепила-таки себе комиссара, и, видно, не малого калибра».
Справа от Северьянова сидели Коробов в новой кожаной куртке и Поля, одетая по-праздничному. За ними дальше, в ожидании выхода Шаляпина, позевывая, скучал Сергей Миронович. Слева занимали места Ковригин, Токарева, Шанодин, Блестинова и Наковальнин. Маруся, как и Северьянов, заметила и узнала Куракину, изредка поглядывала то на нее, то на Северьянова. Шанодин нашептывал ей какие-то свежие новости. Она все более и более оживлялась и чему-то нервно и отрывисто смеялась.
Наковальнин с необыкновенным для него жаром загребал длинными руками воздух, растолковывая Блестиновой свою точку зрения на артистические способности Шаляпина и на его значение в мировой музыкально-вокальной культуре.
Ковригин морщился, поминутно отстраняясь от своего увлекшегося соседа, наконец не выдержал и сказал ему тихо: