Семен Матвеевич, угадав настроение Северьянова, подвинулся к нему ближе.
— Одна головня, говорю я своей монашке, и в печи гаснет, а две и в поле курятся, поедем я Копань!
Учительницы прекратили свой разговор и навострили уши. Семен Матвеевич, посасывая трубку, продолжал, не обращая на них никакого внимания:
— Одна пчела, говорю, немного меду натаскает. Собирай свою рухлядь и марш за мной. Руки вскинула четки об пол — шлеп, головой качает: «Мука мне с тобой, Сенюшка, искушение ты мое, грех мой тяжкий! Разлучат нас с тобой только заступ и лопата!» — Семен Матвеевич, преодолевая жар нахлынувших на неге любовных переживаний, сунул даже негашеную трубку в карман. — Повисла у меня на шее, плачет. Я поднял четки, положил на стол, снял тихонько с своей руки твой подарок и двиг ей на палец. — Вот тебе, говорю, знак вечной моей любви. Хе-хе… Обрадовалась, милует, приговаривает: «Родной мой, Сенечка, дружок мой, заступничек! Перстень твой…» — рассказчик неожиданно закатился беззвучным смехом.
«Чего же здесь смешного!» — возмутилась Гаевская. Даша вся превратилась в слух. Северьянов задумчиво вперил глаза в плывшую мимо темноту.
— Подбежала к лампадке: «Батюшки! Черт! Что ты наделал со мной, Семен?» Глядит на меня, сует мне руку с перстнем, колотится вся, рвет перстень с пальца, а снять не может. Вижу, обалдела баба. Думаю, чего доброго, приключится порча. Снял перстень, говорю: «Теперь ты самим сатаной со мной обручена и не достойна монашеского сана!» — «Хотела я, говорит, Сенюшка, влиться в твою семью за неделю до масленицы, а теперь весь великий пост кажодён по сорок поклонов придется отбивать перед Варварой-великомученицей, чтоб помогла грех великий снять».
Семен Матвеевич примолк.
Северьянов спросил:
— Значит, опять неудача?
— Нет, теперь удача. Теперь сама ко мне прибежит моя Серафима.
Гаевская вздрогнула, услышав свое имя в устах этого, как ей казалось, полупомешанного мужика с разбойничьими глазами.
Дорога вошла в густой лес и стала подниматься в гору. Учительницы попросили остановить лошадь, повскакали с телеги. Северьянов, шагая с ними рядом по широкой обочине большака, все время не мог приспособить свой размашистый шаг к частым и коротким шагам девушек. Это его не на шутку раздражало. Учительницы сами пробовали подладиться под ого солдатскую походку, но дело кончилось веселым смехом, от которого в душе Северьянова все-таки зашевелился какой-то змееныш. Он вспомнил, как в садике Нил свободно шел с Гаевской шаг в шаг, а поручик Орлов без всякого напряжения ступал в ногу с Дашей.
Гаевскую всю дорогу мучил запах дегтя. Сидя в телеге, она думала, что идет он от колес, но когда и сейчас пахнуло на нее, она с содроганием отвернулась к лесу: «И здесь, на свежем ветру (а ветер действительно поднялся, как предсказал Семен Матвеевич), пахнут, его сапоги, а что же будет в комнате? Ужас!» И вслух:
— Какой замечательный воздух! Должно быть, в сосновый бор въехали. — Прислушалась к шороху леса, и какая-то неизведанная тоска сдавила ее грудь.
Северьянов разговаривал с Дашей, а думал о Гаевской: «Несчастная интеллигентка! Сказала бы прямо: не нравится, мол, запах твоих сапог, а то отвернулась и о благоухании соснового бора заговорила. В воскресенье нарочно двойную порцию чистого березового дегтя вотру в сапоги и заявлюсь к тебе». Так говорил сейчас себе Северьянов со зла, а в городе уже заказал хромовые сапоги. Откуда-то из потемневшего дна его души вдруг вырвалось: «Черт знает что со мной творится, развожу психологию: душа не принимает, а сердце, черт бы его побрал, так и тянется к ней!»
Семен Матвеевич остановил своего гнедого. Северьянов, сам не зная, как это случилось, подхватил Гаевскую на руки и, не дав ей опомниться, осторожно опустил на соломенное сиденье. Даша с звонким «ой-ой» выскользнула из его рук и вскочила сама в телегу. Северьянов ухватился за грядку телеги, как за луку седла, оттолкнулся от земли и сел на свое прежнее место.
— Простите, по-солдатски у меня вышло.
Учительницы переглянулись, награждая друг друга загадочными улыбками.
— Эй, милай! — взмахнул кнутом Семен Матвеевич. Ему гулко ответило щелкающее лесное эхо. Навстречу эху из далекой глубины леса уныло прокричала какая-то птица.
Глава VIII
Стругов обратил к собранию депутатов волостного Совета свою короткую ладонь гладкой стороной: