Ромась отошел к окну и оттуда любовался движениями, сноровкой, красивым телом Проси. Она, наконец, почувствовала на себе его взгляд, выпрямилась и обернулась к нему. Щеки у нее пылали, девичья грудь порывисто поднималась и опускалась. Прося смотрела в лицо Ромасю с чувством собственной силы, здоровья, молодости. Устремленный на нее взгляд Ромася заставил ее сделать шаг назад. Ромась подошел к ней, положил руки на ее плечи, скользнул ладонями и крепко, крепко прижал к себе. Буйным хмелем ударило ему в голову от веселого задорного смеха, от какого-то весеннего вишневого запаха ее щек, губ, от бесенячьих глаз, пронизывающих насквозь.
— Пусти! А то закричу! — выдохнула она. Смеясь и играя глазами, обдавала горячим дыханием лицо Ромася.
— Отчего я тебя, Прося, так люблю?
— Лучше, чем Аришку?
— Кто старое помянет, тому глаз вон.
— А кто забудет, тому два… Ты ее и сейчас любишь! — выпалила Прося и, чувствуя, что начинает слабеть, рванулась изо всех сил. Но Ромась еще крепче прижал ее к себе. — Пусти, Ромась!! Пусти-и-и! А то учителю все расскажу!
— Вот как! — сразу освободил Просю Ромась и отошел к окну. — Значит, он и за тобой…
— Он за мной не ухаживает! — Прося нахмурилась и, заправляя кофту за поясок клетчатой набивной юбки, вздохнула: — А тебе от меня ничего не будет! Давно сказала, а ты пристаешь!
— Потому и на сеновал со мной больше не хочешь ходить?
— Если любишь — женись! — неожиданно озлившись на кого-то, быстро выбежала в класс. «Зачем я ему про учителя сказала!» — и сердито стала раздвигать парты.
Ромась достал из-за печки охотничью новенькую берданку работы ижевского мастера Василия Петрова, которую Северьянов купил в охотничьем магазине в последнюю поездку в город, и начал любоваться ореховой пистолетной ложей, длинным семнадцативершковым стволом замечательной сверловки. «Шагов на сто двадцать будет бить картечью…» А перед внутренним взором стояла пылающая Прося. Ромась, не знающий, что такое страх, покосился на раскрытые двери, потом повесил берданку на место и, ступая красивой развалкой, вышел молча из комнаты.
Глава XI
Березки — такая же небольшая лесная деревенька, как и Пустая Копань. Только стоит не у самого леса, а поодаль, на открытом холме, который с южной стороны подмывает змеистая крутобережная речушка. Холм обрывается над рекой высокой кручей, поросшей орешником, дубняком и осинником. Кое-где на застывших зеленых оползнях кручи гнездились молодые сосны.
Школьное здание под железной красной крышей на кирпичном фундаменте выстроено земством в первый год войны на усадьбе разорившегося помещика. Оно приветливо выглядывало из старинных лип и кленов своими широкими светлыми окнами в глубокую долину за обрывом. Дорога из деревни бежала в тридцати шагах от школы, почти по обрыву.
В комнате учительницы сегодня за круглым столом, колотя по очереди орехи деревянным пресс-папье, сидели Орлов Анатолий, Нил, Володя и Дьяконов. Гаевская у окна, за маленьким столиком рядом с кроватью, проверяла тетради.
— Проснись, Самсон! — тронул Нил за плечо вздремнувшего Володю. — Тебе же придется высказать свое мнение о речи господина поручика.
— Сон во время речи — тоже мнение, — ответил, позевывая, Володя.
Нил выждал, пока Дьяконов наколотил себе орехов. Передавая пресс-папье, Дьяконов поднял подбородок и показал свой длинный острый кадык на тонкой шее:
— Ничего, съедобно! — Трудно было понять, что, по его мнению, съедобно — орехи или речь поручика?
— Нам надо мобилизовать всех учителей, сочувствующих нам, для контрагитации! — продолжал Орлов. — И бить, бить по большевикам, не стесняясь в средствах.
— Я бы тебе, Анатолий, — сквозь дрему пробормотал Володя, — не советовал плевать против ветра.
— Молодец, Володя! — бросила карандаш на развернутую тетрадь Гаевская.
Дьяконов, желая не ударить лицом в грязь перед Гаевской, вскинул бровями к волосам складки сухой кожи, нравоучительно произнес:
— Поверьте мне, Володя, угрызения совести научают нас грызть других!
Гаевская, сердито хмурясь, снова взялась за карандаш. Орлов, раскусывая орех зубами, стиснул челюсти так, что на полированных щеках взбугрились острые желваки.
— Я предпочитаю быть сострадательным издали, — выговорил он и сплюнул в тарелку скорлупу раздавленного им ореха. Гаевская с гадливой гримасой отвернулась.