Нил потянулся и зевнул.
— Господа! Предадим хоть на минуту забвению наши политические чувства. Володя, сыграй что-нибудь такое… вроде «По улице мостовой», а? — И он указал на двухрядную венскую гармонь, сиротливо стоявшую на стуле рядом с Гаевской.
— Нет настроения.
— И ты в байронизм ударился! А по-моему, живи так: людям тын да помеха, а мне смех да потеха!
— Нил, — выдавил Орлов, — вообще говоря, я уважаю твой эпикурейский нигилизм, но сегодня у нас забот полон рот. Речь идет о серьезном.
— А ну вас к богу в рай с вашими серьезностями! — поднялся Нил и заходил по комнате. — Помяли вам ребра на собрании березковских мужиков Северьянов с Вордаком, вы и нюни распустили. Готовы собственные локти кусать. Ну побили, еще раз побьют, поумнеем, и только.
«От битья осел не станет лошадью!» — хотел сказать, но только подумал Володя.
— Я все время решаю уравнения, — после небольшой паузы начал опять Дьяконов, — отыскиваю неизвестные причины наших поражений в этой революции.
— Какие там уравнения! — перебил, зло сверкая глазами, Орлов. — Наши поражения временные.
— А я и не собирался это отрицать! — пропел сладким фальцетом Дьяконов. — Я, господа, сравниваю нашу теперешнюю революцию с классической французской революцией. Там революция сперва выдвигала демагогов. Они шли смело к простолюдинам, говорили с ними, подлаживаясь к их интересам, вели, так сказать, процесс разрушения…
— Слишком у нас этот процесс затянулся, — процедил, давя орех зубами, Орлов. — Пора бы нам вожжи покрепче натянуть.
— Нас попросят с вами это сделать. Мы еще пригодимся.
— Вот и я ему все время говорю это, — подхватил Нил.
— Для разрушительного процесса революции, — продолжал Дьяконов, — нужны демагоги вроде Северьяновых и Вордаков. Этот процесс у нас скоро кончится. Революция призовет подлинных исполнителей ее творческих начертаний. Революции понадобятся государственные…
— Чиновники! — вставил Володя, катая орех по столу пальцем, как мякиш хлеба.
— Ничего в этом звании я не вижу позорного, — возразил Дьяконов. — Я имею, конечно, в виду таких, например, как Калинович, Сперанский.
— Столыпин, — добавил Володя.
— Пробросаетесь Столыпиными! — сверкнул глазами Орлов. — Побольше бы таких нашей матушке-России, и мы копытами наших кавалеристов и казаков улицы Берлина давно уже топтали бы.
На молчаливого Володю нашел злой дух противоречия.
— А вы стучали бы кулаками по столу под самым носом испуганного кайзера!
— И стучал бы, — стукнул по столу кулаком Орлов.
— Разрешите же, господа, мне закончить свою мысль, — пожаловался забытый Дьяконов.
— Говорите, только покороче, — по-председательски властно бросил Орлов.
— Продолжаю. Революция скоро потребует в центр политической жизни…
— Столыпиных! — помог кадету Володя.
— Хотя бы! — согласился всерьез Дьяконов. — Демагоги уйдут в массы, в самую гущу народной жизни.
— Они, кажется, оттуда и не уходили.
Дьяконов постарался не заметить реплики и продолжал нараспев:
— Демагоги займут отведенные им историей места у станков и плугов. Они…
— Будут петь аллилуйю чиновничьей прыти ваших чиновников.
— Это же, господа, наконец, несносно! — не выдержал Дьяконов и уставил стекляшки своих пенсне на взбунтовавшегося поповича.
— Володя у нас без пяти минут большевик! — грустно улыбнулся Нил.
— Я просто хочу, — добродушно объяснился Володя, — внести свой вклад в очерк великих революций.
Нил подошел к Гаевской, взял из стопки книгу и указал взглядом на обложку:
— Люблю Мольера! Его смех ярко изобличает алчность, невежество, низкопоклонство, бездарность, золотые мешки, медные лбы подлых святош, чванливых выскочек, рвачей, стяжателей, бездельников, расхитителей народного достояния! — Произнося громко и выразительно эту тираду, Нил все время попеременно поглядывал то на Орлова, то на Дьяконова. Положив книгу, шепнул Гаевской: — Молодец Володя! Этот общипанный кадетик решил нам читать поучение, как Владимир Мономах детям. Оба они с Орловым сегодня портят нам музыку. Веселый вечерок провели бы, а? Сима? Взять, что ли, да и сыграть «Березку»? — Нил потянул руку к двухрядке, но раздумал. — У меня плохо получится! — Подошел к столу с орехами и сел, не нарушая больше воцарившегося тоскливого молчания.
На этот раз молчали долго. Слышалось кислое дразнящее тиканье ходиков. Нил не выдержал:
— Мне тяжело с вами. Я не могу молчать, а вы не можете слушать.