— Ну, а те? Что же? — спросил он у Гаевской, подразумевая под «теми» Нила и Володю.
— Не захотели, — усмехнулась Гаевская, и Северьянов понял, что она их сама выпроводила.
— Ну, а… молчун зачем гармошку оставил?
— Он ее берет, когда в Литвиновку ездит, а на обратном пути опять у меня оставляет.
— Значит, весело живете!
Гаевская поняла, что он ревнует ее, опустила с тихой усмешкой глаза.
— Должен чистосердечно признаться, Серафима Игнатьевна, — сказал Северьянов, когда Гаевская села возле столика, на котором она проверяла тетради. — Я первый, раз в жизни пью чай вот так, в культурной обстановке. Поэтому прошу простить меня, что я, ну, словом, смешил вас.
Гаевская долго не спускала глаз с Северьянова.
— Ваше поведение было естественно, а значит, ничего плохого в нем не было.
Но Северьянов не поверил ей. «Опять говорит вообще. Ты мне конкретно, по-простому скажи: вот это ты, мол, сделал не так, а надо делать вот так… Ну, одним словом, просто, по-товарищески».
— Напрасно с нами не пошли гулять! — заговорила первой Гаевская. — Чудная погода! Воздух — прелесть!
Опавшими листьями пахнет. А с лугов и от речки — такая свежесть! Я очень люблю эту пору. А вы?..
— Я с этими поповичами чувствую себе, как некованый конь на льду.
Гаевская грустно взглянула на Северьянова: «Себе!». В лампе вдруг замигало пламя, зачадило и неожиданно погасло. Северьянов быстро накрыл ладонью отверстие стекла, чтобы задержать копоть.
— Вот беда, керосин весь, а свечей нет! — услышал он голос Гаевской и быстро встал.
— Благодарю вас, Серафима Игнатьевна, за хороший, крепкий чай, за сегодняшний вечер, вообще за все, даже за поповичей! Мне пора.
— Я не подаю вам руки и не разрешаю уходить! — сказала решительно Гаевская. — Посмотрите, как здесь у моего столика светло!
Северьянов взглянул за окно и почувствовал, что теряет над собой власть. Без единого слова покорился. Из большого высокого окна падали в комнату голубые полосы лунного света. Искрящимися квадратами ложился он на пол и одевал снежным покрывалом стопки книг, тетради и газеты на столике. Гаевская села на кровать у изголовья, и оно заискрилось, как бугорок морозного снежного поля.
В такие минуты бывает радостным общение только с очень близкою и родной душой, а глаза Гаевской мерцали из какого-то чуждого ему далека. За ними зияла страшная бездонная пустота и в то же время его неотвратимо, до боли в сердце, тянуло в эту пустоту. Его лихорадило. Никогда ничего подобного не испытывал еще Северьянов. Лицо Гаевской, облитое лунным светом, было бледно, но глаза смотрели ласково и просто. Она тихо смеялась. Для Северьянова все в ней было сейчас загадочно.
— Вы где учились? — спросила она после томительной для Северьянова паузы.
— В мужицкой гимназии — так в насмешку называли учителя наше высшее начальное училище. Да что о нем говорить: меня выгнали из четвертого класса.
— За что?
— Попу во время урока сухой коркой в лысину заехал.
— Фу!.. Что же такое он вам сделал?
— Мне — ничего. Всегда пятерки ставил за ответы на уроках. Одному бедняку в нашем селе он беду накликал. По глупости тот признался на исповеди в своих политических грехах. Ну, беднягу и отправили по Владимирке.
— Говорят, вы и гумно этому священнику подожгли?
— Нет. Но… спалил бы, конечно; случайно не участвовал.
Гаевская вздрогнула, лицо ее еще более побледнело.
— А кто у вас русский язык и литературу преподавал?
— Сам инспектор. Рыжиком мы его дразнили за огненно-рыжие волосы. А почему вас это интересует?
На лицо Гаевской тихо легло выражение легкой грусти. «Говорит и что-то недоговаривает, — прозвучало в груди с горькой обидой у Северьянова. — В чем дело? Скажи прямо, не скрытничай с тайными вздохами». По просьбе Гаевской он поведал, где и как бродяжничал два года после изгнания из училища. Рассказал, как его досрочно призвали в армию и как в их полку «вольнопер» князь Кугушев, разжалованный в рядовые, корнет, подружился с ним и помог подготовиться к экзаменам на вольноопределяющегося второго разряда. Полк их тогда стоял в Воронеже. Экзамен пришлось держать в Воронежской мужской гимназии, но не на вольноопределяющегося, а на звание учителя начального училища. Северьянов вспоминал об этом с грустью, в которой слышалась затаенная гордость.
— Однажды наш полк бросили в атаку. Ну, как водится, сабли наголо. Ветер свистит в ушах. Чувствуешь только озверелого коня да клинок в руке. Не помню, как меня резанули пулеметной очередью. Очнулся, открыл глаза. Огромный немец в каске тычет мне в грудь палашом, должно быть тупым, выбирает место, куда бы всадить.