— Не бойся собаки, — успокаивал он своего соседа-инвалида, — хозяин на привязи! — И Емельяну Орлову строго: — Уйди, Миллян, от греха! Вертел ты тут нашей волостью, как черт болотом. Теперь твоему правлению конец. А будешь бегать и народ мутить, опять наткнешься рылом на мой кулак.
По толпе, собравшейся вокруг Степичева, пробежал тихий смешок, вслед уходившей Маркеловой компании полетели напутственные словечки:
— Все белобилетники!
— Такими молодцами можно мост мостить.
— Ничего себе хрячки! От любого и негульливая баба двумя крыльями не отобьется.
Перед церковью среди женщин шли свои разговоры. Шагах в трех от Нила и Гаевской, в сторонке, стояли две пустокопаньские молодки. Одна из них, бойкая, круглолицая, с румянцем во всю щеку, обводила толпу маленькими круглыми глазками. Увидев возле ворот церковной ограды Просю, Аришу и Наташу, круглолицая тихо толкнула свою соседку, высокую молодуху в повойнике.
— Наташкин муж приехал. Теперь, видишь, она в сторону учителя разу глазом не ведет, а бывало, не наглядится им. А любит злей прежнего.
— Ох, Ульяна! Любовь не пожар, загорится, не потушишь! — ответила молодуха в повойнике.
— Видела я, — продолжала Ульяна, — сегодня встретились возле церкви. Он к ней оком, а она к нему боком! — И тихо, тихо шепотом: — А уже понесла от него, на втором месяце.
— Муж бьет? — спросила строго Ульяну ее соседка.
— Что ты?! Пальцем ее тронь — она такое сотворит… Он у нее тише воды, ниже травы. Да и не в правах казнить: у нее от командира его части бумажка, что без вести пропал. Отец и мать за упокой в поминальник записали. Ну, а больше всего он Ромася боится как огня. Этот душегуб — что в руках, то и во лбе.
— Долго жить будет теперь Наташкин мужик, раз за упокой души поминали.
— Какой ни муж, а муж! — вздохнула Ульяна, не гася улыбки в бойких темных глазках и вся отдаваясь невинной болтливой радости. — Хоть плох муженек, да затулье есть: завалюсь, бывало, за него — не боюсь никого, а теперь?..
— Может, и твой, как Наташкин, объявится.
— А знаете, бабоньки? — подошла к собеседницам курносая пожилая баба с злыми серыми глазами. — Кто теперь к учителю вместо Наташки спать ходит?
При этих словах Гаевская потупила глаза, но невольно продолжала слушать.
— Все копаньские солдатки, — хихикнула Ульяна в кончик платка, — под видом писать письма мужьям, по очереди бегают.
От Церкви к сплетницам подходили не, спеша Ариша, Прося и Наташа.
— Бабоньки! — зажмурила глаза Ульяна. — Смотрите! Легка на помине. Ненавидит Аришку, а все с ней под ручку.
— Ну, Аришка — царь-девка, — возразила молодуха в повойнике. — Походка — из милости ступает, травинки не примнет. Вот кто захороводит учителя!
— Его уже березнянская учителка захороводила, — бросила с издевкой молодка с серыми злыми глазами. Гаевская вздрогнула, побледнела и быстро отошла. Нил взял ее под руку:
— Уйдемте отсюда!
Сероглазая сплетница притворно всплеснула руками:
— Бабоньки, что я наделала? Березнянская учителка за моей спиной стояла.
Прося прижалась к остановившей их Наташе:
— Отчего ты такая стала? Все молчишь, слова от тебя не допросишься? А то плачешь?
— Не плачу я, слезы сами льются.
Гаевская, оставив Нила, не пожелавшего идти в церковь, торопливыми шагами пошла вдоль церковной ограды. У самых церковных ворот столкнулась с Северьяновым.
— Степан Дементьевич! — подняла она глаза с усилием прочитать мысли в сосредоточенном суровом лице Северьянова. — Неужели нельзя избежать кровопролития?
— Мы ни на кого не нападаем, Серафима Игнатьевна! — сухо возразил Северьянов и, заметив слезы на дрогнувших ресницах Гаевской, добавил мягче: — Все делаем от нас зависящее, чтоб избежать столкновения с казаками.
— Господи! С немцами — война, между собой — война, что же будет с Россией?!
— Где вы будете?
Гаевская не ожидала такого вопроса, ответила с виноватой торопливостью:
— В церкви. Буду молиться, чтобы бог не допустил кровопролития… и чтобы вы остались живы-невредимы! — Гаевская быстро повернулась и зачастила короткими шагами к воротам церковной ограды. У самых ворот остановилась, оглянулась. Северьянов задумчиво шагал вдоль ограды в сторону околицы: «Юродивая… Даша тоже в гимназии училась, а ведь не юродствует: медицинскую сумку надела и с нами в цепь залегла. А эта богу молиться в церковь побежала. Узнают Вордак и Ромась — проходу не дадут!» Мозг протестовал каждым кусочком своим, а сердце с бешеной болью тянулось к Гаевской: она ему была и жалка и дорога в эту минуту, как никогда.