Через несколько минут Северьянов со сжатым до боли сердцем докладывал в отряде Ковригину:
— С колокольни до самого леса дорога, хорошо просматривается. Движутся пока отдельные путники и одиночные крестьянские подводы. Часовые у входа на колокольню — надежные ребята, поставил еще двух на втором ярусе под звонницей. Слепогина предупредил. Набат в большой колокол. Чего ты смеешься? — Северьянову показалось, что Ковригин догадывается о его встрече с Гаевской и разговоре с ней.
— Ну, что ты! С ума сошел? В такой момент! — возразил Ковригин каким-то напряженно-серьезным голосом, сдерживающим внутренний смех. Глаза его блестели тихой не прорвавшейся наружу улыбкой.
— Товарищ Ковригин надо мной тут подтрунивал, — призналась жена Ковригина Даша, выходя с медицинской сумкой через плечо. Говорила она грубоватым голосом, а улыбалась по-девичьи добродушно. Одета была в серый крестьянский суконный пиджак поверх черного платья. — Я, признаться, трушу, меня лихорадит, а он издевается.
Ковригин, теперь уже ясно было, сдерживал смех, плотно сжав губы и блестя бесенячьими темно-карими глазами. Перед Северьяновым маячил висевший неловко у Даши на ремне наган в кобуре; думалось с грустью о Гаевской: «Стоит поди уже на коленях и отбивает поклоны. Прикрепить, что ли, к ней Дашу, чтобы религиозный дурман вышибла. Да где? Очень разные. У той такая религиозность, хуже падучей болезни! Вот морока!..»
— Где Сима? — будто угадав его мысли, грубо, как провинившегося в чем-то, спросила Даша. Северьянов растерялся, покраснел и ничего не ответил. Ковригин смотрел на него какими-то совсем другими, как показалось Северьянову, строгими, даже злыми глазами. Ни искорки от прежнего смешливого лукавства. Окинув завистливым взглядом Дашу и Ковригина, Северьянов пошел к пулемету, возле которого лежали Шингла и Ромась. Умостившись на обочине дороги под молодой елью на длинных космах бурой травы, Шингла спокойно дымил папиросой. Ромась сидел рядом с ним, держа руку на пулеметной ленте. Северьянов остановился перед ними.
— Товарищ Крупенин!
— Ну, что еще? — как-то лениво и нехотя поворачивая длинноволосую голову, отозвался Шингла и погасил в траве папироску.
— Скажи по совести, ты взаправду хотел живьем сжечь собравшихся в хате твоего соседа братьев Орловых?
— А чего их жалеть? Ежели кто из них и выскочил бы, так вилами опять же в огонь, да еще повертел бы сатану на огне, как гуся на вертеле.
— Но ведь тебя ревком приговорил к расстрелу условно?
Шингла сел, царапнул когтистыми пальцами по бурой траве:
— Товарищ Северьянов, да разве у вас… Да что у вас!.. — Шингла тряхнул рыжими лохмами в сторону Романа. — У него вот даже… рази поднялась бы рука Шинглу расстрелять за этих паразитов?
— Шингла! — хлопнул Ромась ладонью по пулеметной ленте. — Через час, через два, а може, совсем через несколько минут нас с тобой шальная пуля к прадедам отправит…
— Может, и не отправит, — перебил Шингла, — ну да валяй! Что там сварила твоя башка.
— Скажи, Шингла, кто тебя тогда напоил, чтоб в учителя стрелять?
Шингла отвернулся и снова лег грудью на траву, сжал выступившие челюсти:
— Не скажу! Икону целовал! — посмотрел косящими дикими глазами на Ромася, потом снова поднялся, сел, рванул ворот гимнастерки, обнажая волосатую грудь:
— Бей ножом, прямо вот сюда, в сердце, — клятвы не нарушу. А прикажи всем богачам нашим, которые хотели купить Северьянова, топором головы поотрубать — каждому гаду, как петуху: шею на колоду и — аминь. Ни одного гнуса не пожалею, а клятву не порушу! Больше не спрашивай.
С каким-то особым болезненным сочувствием к Шингле Северьянов подумал: «Посмотрели бы вы, гордые своей властью, славой и богатством, сколько и какой накопили вы ненависти?»
Отрывистый сильный удар колокола оборвал размышления Северьянова. Догоняя друг друга, помчались во все стороны тревожные, гулкие удары набата.
Шингла с необыкновенной для него верткостью проверил устойчивость лап треноги и прильнул рыжей шерстистой бровью к затвору пулемета. Роман подтянул ближе коробку со скаткой ленты. Северьянов прошагал в цепь. Минут через двадцать мимо него с криком «казаки!» проскакали дозорные… Через полчаса, не более, из-за леса выскочил жиденький разъезд карателей. «Ишь, как они о нас плохо думают!» — бросил кто-то в цепи Северьянова.
— Настоящие… старорежимные… — ехидно заметил Ромась, вглядываясь в черные полушубки и папахи с красными доньями и желтыми кистями. — Керенский во все новенькое нарядил.