Кругом стоял молчаливый и строгий по-ночному лес. Пройдя лесной тропкой с версту, Северьянов вдруг остановился. Ему почудилось, что на него из темного леса смотрят два синеватых огонька. Сбросил ремень с плеча. Огоньки скрылись. Но в самой середине чащи, где лесная тропа вилась мимо глухой омшары, ему пришлось опять остановиться. Два неподвижных фиолетовых светлячка загорелись впереди и на этот раз упорно не исчезали, потом поднялись, опустились, будто кто махнул двумя фонариками, и исчезли. Через минуту загорелись снова, но гораздо ближе и не на тропе, а чуть в стороне.
Северьянов вскинул винтовку и выстрелил. Огоньки мгновенно погасли…
В своей прокуренной дымом козьих ножек каморке, лежа в кровати, гадал: «Был ли это волк или ему, как и перед тем, только почудилось?» Заснул крепко. Утром, чуть свет, встал с постели. Подходя к рукомойнику, перед окном, на снегу увидел распластанного во весь свой огромный рост лобастого матерого волка с рыжеватым по спине отливом. Волк как бы силился подняться на вытянутых вперед передних лапах, все еще будто собираясь ползти дальше к крыльцу школы. «За мной гнался, — подумал Северьянов, — да я бежал, видно, здорово! Кабы этакий на плечи взвалился?..» Скрип двери перебил мысли. Прося принесла крынку молока и две горячие лепешки; следом за ней в каморку зашел Слепогин Николай.
— Видал? — хотел похвалиться ему Северьянов, кивая за окно.
— Это мы вам приволокли! — хитро заморгал слезившимися глазами Слепогин и рассказал историю с волком.
— Только мы подошли к лесу, слышим — тресь! — выстрел винтовочный. Ну, думаем, вчера в этот лес втянулся со своей бандой Маркел. Мы бегом на звук выстрела. Прибежали. Чиркаем спичками. Фронтом двинулись. Я шел сбочь тропы. У меня спичка погасла, только хотел зажечь другую и — зашумел через какую-то корчагу прямо волку в лапы. Кричу: «Братцы, волк!» На мое счастье, вы ему пулю всадили меж глаз, а то бы он разделал меня на котлеты! Положили зверюгу на два кола и поволокли.
— Спасибо, Коля! — сказал Северьянов, отставляя пустую крынку.
— За что? — хитро и добродушно посмеиваясь, поправил в кармане рукоять нагана Слепогин.
— За то, что ты первый на выстрел побежал.
Слепогин моргнул мокрыми ресницами и пощипал рыжеватый чуб:
— Я теперь семерых не боюсь.
— Почему семерых?
Коля вытащил из кармана наган, повертел барабан, считая патроны, потом рука его выхватила из-за портянки в новых оборах длинный нож.
— Да вот еще самый верный друг.
— Ясно! Только, Коля, давай условимся? Как зашел ко мне в каморку, снимай шапку! Хорошо?
— Ладно! — покраснел до ушей Коля и, сняв братнюю солдатскую папаху с набивной мерлушкой, спрятал свое и горячее и холодное оружие. Прощаясь с ним, Северьянов подумал: «Белые волосы, белесые брови, белый жупанчик, белые, как снег, портянки — настоящий белорус».
Слух о застреленном пустокопаньским учителем ночью волке быстро разлетелся по окрестным деревням. Приходили даже смотреть убитого волка. Дошел этот слух и до Маркела Орлова. С суеверным предчувствием слушал главарь первой в волости кулацкой банды, когда ему сообщали об этом. Он был не в духе: налет на куракинские амбары, где хранились конфискованные в имениях и реквизированные у красноборских богачей излишки хлеба, не удался. Поджог куракинских амбаров был сорван. Отведав метких пуль Вордака, Ромася и Шинглы, бандиты с тремя ранеными отступили и решили было возместить неудачу налетом на Пустокопаньскую школу. Но убитый Северьяновым волк заставил суеверного Маркела отложить свою «прогулку» в родную деревню. А хотелось ему грозовым вихрем пронестись по Пустой Копани. «Эту собаку в голую горсть не сгребешь!» — думал Маркел о Северьянове, бегая, как затравленный зверь, вокруг лесной землянки. Апостольское число бандитов, с которыми Маркел ушел в лес, пока не увеличилось, но зато это были преданные ему сынки красноборских кулаков. После первой реквизиции излишков хлеба все они поклялись жизни не жалеть, беспощадно истреблять большевиков и уничтожать все создаваемые ими в волости запасы продовольствия и фуража. «Я тебе покажу Москву в решете! — грозил Маркел сейчас Северьянову, опускаясь на сырую валежину. — Жив не буду, а положу спать под дерновое одеяльце! Не будешь, подлец, пялить глаз на чужой квас и ходить в чужую клеть свои молебны петь!»