— Стой! Пропуск!.. Руки вверх!!
Пришлось поднять. Северьянов успел с улыбкой шепнуть:
— Нафыркал твой Гнедко приятную встречу.
— А может, это свои! — не сдавался Семен Матвеевич.
— Что за разговоры! Ты… — толкнул Северьянова в грудь дулом винтовки, видно, старший дозорный, — слазь живо! Десять шагов вперед! — Северьянов послушно вышел из саней и отшагал указанное расстояние. — А ты, дед!.. Направо и кругом! Улетай назад пулей!
«Действительно, встреча удачная, — мелькнуло в голове Северьянова, — особого усердия к службе у дозорных не видно: сани не обыскали и меня тоже».
Из березняка вышли еще двое:
— Документы?!
Северьянов показал свое учительское удостоверение и обвел глазами дозорных, не обращая внимания на дула их винтовок, почти упершихся в его грудь.
— Ведите меня к вашему начальнику! — тоном приказа выговорил он, а стоявшему в нерешительности Семену Матвеевичу бросил: — Подождешь меня в Творожкове! — и махнул рукой, чтобы скорей убирался отсюда.
— Веди, Степанов, его в караулку!
Под конвоем пожилого солдата с крестиком на папахе Северьянов вошел в караульное помещение — тихую с виду горенку мещанского особнячка на окраине города. Когда подходили к караулке, он, зорко всматриваясь в окружавшие особняк постройки, заметил сарайчик с чердачным окошком и лесенкой к нему, затрушенной сеном, и поветь с поставленными под ней на-попа саженными чураками. Часть забора без крыши, соединявшего сарайчик с особняком, была разобрана. В образовавшемся просвете виднелись голые ветки яблони, невысокая изгородь, сбегавшая под гору в лог. К изгороди прислонилась дощатая уборная, сколоченная из обломков старого товарного вагона.
В караулке справа зловеще чернела утермарковская печка. Вся хозяйская мебель была спешно выброшена, а перегородки убраны. В левом дальнем углу на высоких крестовинах лежали две широкие потолочные доски — солдатский стол. По обе его стороны на низких чураках — две узкие доски-скамейки. За столом из котелков хлебали какое-то варево два солдата, тоже ополченцы, в растрепанных, с набивной серой мерлушкой, папахах. Они чуть только покосились на Северьянова и его конвоира и продолжали усердно стучать по стенкам медных котелков деревянными ложками. За печкой, на полу, на соломе, лежали человек шесть такого же возраста, что и сидевшие за столом. Прислоненные к стене, с привинченными штыками, стояли давно не чищенные винтовки. У окна, сидя на чураке, читал газету самый молодой из всех находившихся в караулке солдат.
— Задержали вот! — отрапортовал, глядя на печь, конвоир.
— Задержали — и катись колбасой! — крикнул один из обедавших, громко стукнув котелком и обтирая свислые черные усы. Глянул угрожающе большими темными зрачками на Северьянова:
— Садись, дэ стоишь! А ты уматывай в секрет, а то большевики тут нас голоручь сцапають.
— Слухайте, браты, шо тут брешут! — выкрикнул читавший газету.
— А ну, выкладывай ту брехню! — скомандовал, потирая ладони, черноглазый. — А то от правды мой бок болит девятый год, только не знаю, которо место.
— Все американские газеты до си ругали большевиков, — начал молодой солдат, — а теперь пишут, шо прэзидэнт Вильсон отозвался о свободной России и ее теперешних вождях гораздо благожелательней, чем многие социалисты.
— От, зараза!
— Кто?
— А ты що, не кумекаешь сам, кто?
— Братики! — вступил в разговор только что опрокинувший свой котелок второй ополченец. — То ж про нашу Россею, которую объявил нам товарищ Дракон!
— Сообразил, общипанный дрозд! — зло бросил, шурша соломой и поворачиваясь на другой бок, один из спавших на полу. — Наша с тобой Россея на четырех улицах в этом с… городишке уместилась.
— Комиссар?! — обратился к Северьянову черноглазый.
— Учитель.
— Значит, эсер?
— Беспартийный.
— Брешешь! Это мы беспартошные: где баланду выдают, туда на голенищах с котелками.
— Разве у большевиков вам не давали баланды?
— Не знаю, как у других, — продолжал черноглазый, холя большими указательными пальцами козью ножку, — а в нашем батальоне воблой гнилой та плесневым горохом целый мисяц кормили. — Черноглазый, подпаливая зажигалкой козью ножку, указал место Северьянову рядом с собой: — Сюда седай!
Читавший газету встал, положил ее на конец стола и потянулся.
— Эх, жизнь! Один спать ложись! Не придется и сегодня к Маринке улизнуть!
— Марина твоя — не малина, в одно лето не опадет, — отрезал черноглазый, отгоняя от себя табачный дым ладонью.