«Да, – подумал Адька. – Леший его знает, куда еще занесет меня судьба, может быть, придется работать где–либо на Кавказе или, хуже того, в Крыму, я тоже буду загорелым, крикливым и наглым».
Он и не заметил, что репродукторный джаз стих, снова заиграл духовой парковый оркестр, и заиграл он на сей раз непреходящую ценность – «Амурские волны».
Под вечно печальную, с пеленок знакомую музыку Адька стал думать о том, что существуют на свете тысячи профессий и в них работают тысячи великолепных нужных людей, и для этих умных людей, наверное, его образ жизни, с работой, которая на треть состоит из работы вьючных лошадей и еще на треть из простого бессмысленного выжидания «погодных факторов», показался бы на две трети недостойным, лишенным целенаправленного и плодотворного бытия, каким должен жить человек. И люди, которые так думают, безусловно правы, как безусловно прав и он, Адька, ибо он даже в мыслях не мог себе представить, как бы он ходил по заводскому гудку к восьми, стоял бы у станка до четырех, а вечером кино, телевизор или футбол, а завтра опять к восьми, и так год за годом, в точности по ходу часов, без всякого разнообразия.
Потом Адька стал думать о том, что у него сейчас много денег, даже очень много, ибо два с лишним года их негде было тратить, и тут еще отпускные, и надо проехаться по всем этим южным местам, всем этим мраморным лестницам, аллеям, затертым фотографированием, потом осесть где–либо в тишине, где нет ни одного типа в соломенной шляпе и расписной рубахе, засесть около моря, ибо среди всего этого юга одно море не показуха, даже курортники не в силах его опошлить, а потом ехать обратно. Человек только на своем месте, в своей обстановке – человек, это он понял давно, наблюдая рабочих, когда их вывозили в город, или просто в большой поселок, или просто в незнакомую обстановку. «Есть типы, которые всюду на своем месте, – думал Адька, – так у этих типов просто нет своего места».
И тут Адька услышал смех. Оказалось, что акробатка сидит на скамейке напротив, смотрит на него и смеется.
– Я уже десять минут на тебя смотрю, – сказала она. – Ты зачем у сигарет фильтр отламываешь? Нервничаешь, да?
– Очень надо, – сказал Адька и увидел верзилу. Тот подошел к акробатке, подчеркнуто не замечая Адьку, и взял ее за руку.
– Пойдем, сейчас эта плешь кончится, музыку заведут.
– Нет, – сказала акробатка. – Я больше танцевать не пойду. – Она выдернула руку.
– Ну–у, как знаешь, – протянул верзила и теперь уже посмотрел на Адьку. Он посмотрел на него в упор, словно оценивал Адькины физические возможности. – Как знаешь, – повторил он и пошел к танцплощадке, преуспевающий бог побережья, публичный человек.
Акробатка пересела к Адьке.
– Мы как–то и не познакомились, – сказал Адька. – Меня Адик зовут, или Адька, дурацкое имя, где только его мои старики откопали.
– Лариса, – сказала она. – Тоже не блеск. Пойдем походим.
Они прошли в аллею из подстриженных темно–зеленых кустов, здесь было полутемно, на скамейках сидели парочки, на каждой скамейке по парочке, потом вышли на улицу. Асфальтовая улица была сейчас пустынна, ее освещали только витрины: «Вино», «Универмаг», «Промтовары».
Потом они свернули в боковой переулок, и асфальт сразу кончился.
Неровный, избитый ямами булыжник переулка сбегал вниз к Кубани, и сама Кубань мерцала вдалеке в лунном свете.
– Осторожно иди, – сказала Лариса, – тут ноги с непривычки сломаешь.
Она сняла туфли и пошла босиком.
– Земля прохладная, – пожаловалась она. – Простуду можно схватить.
– Фокусником надо быть, чтобы здесь простуду схватить, – сказал Адька.
Стены саманных домов белели в темноте. Каждый дом был отгорожен забором, и за каждым забором, когда они проходили, надрывался пес.
– Почему окна темные? – спросил Адька. – Неужели спят?
– У нас рано спать ложатся, – сказала Лариса. – Или дома никого нет.
Адька споткнулся. Ботинок начал шлепать по камням. Адька понял, что оторвал подметку.
– Подметку оторвал на импортных корочках, – сказал он. – Придется завтра искать другие.