- Княже, московиты вышли из Коломны и уже под Перевицком!
Софоний - низкий лоб его красен и веки красны - с возмущением:
- Володимер Пронский встал с полком на рубеже противу нас!
Выслушав, Олег Иванович не дрогнул ни единым мускулом лица, хотя и предполагал, что эту весть ему принесут лишь завтра. Обернулся к иконам, перекрестился медленно и широко, затем, преклоня колена перед Спасителем, приложился лбом к поклонной скамеечке, крепко, до боли. И вышел.
На совете бояр вспыхнул яростный спор. Ковыла Вислый утверждал, что рязанцам разумнее стоять в Переяславле: под прикрытием крепостных стен против сильного врага выстоять легче. Софоний Алтыкулачевич сердился на Ковылу за его осторожность. С горячностью доказывал - рязанцам унизительно отсиживаться за стенами града. Да и как он, Софоний, в условиях осады применит арканы? Ему нужен простор. Сторонников у Софония оказалось больше, чем у Ковылы. Сам князь колебался, но все же ему представлялось, что сидение в кремле повлекло бы за собой опасное последствие: московиты и прончане могут объединиться, и тогда вряд ли спасут стены. В то время как активными действиями рязанских воинов можно будет отсечь прончан от московской рати, сначала дать бой одним, затем - другим и тем решить войну в свою пользу.
На том и порешили.
Княгиня Ефросинья с детьми, княжна Анастасия, слуги стояли в трапезной возле длинного стола. Стол ещё не накрыли - блюда будут внесены только перед появлением князя. Княгиня и ключник Лукьян тихо переговаривались. Остальные слушали их со вниманием. Княгиня спросила старого ключника, возможно ль появление московитов под стенами Переяславля уже ныне? Честный и добросовестный Лукьян, служивший Олегу все двадцать лет, несколько лет служивший его отцу Ивану Александровичу и его деду Александру Михайловичу, с убеждением много пожившего человека сказал, что невозможно. По его прикидкам, московиты придут под Переяславль не ранее, чем завтра ввечеру.
- Хоть бы буран поднялся и задержал их! - вздохнула Ефросинья.
Воцарилось тягостное молчание. Все боялись войны, каждый думал о предстоящем тяжелом испытании, которое грядет на его голову. Наконец дверь открылась - вошел стольник Глеб Логвинов, быстро окинул взглядом застеленный белой скатертью стол и сделал знак вошедшим следом за ним слугам вносить блюда. Тотчас в серебряных судках внесли постные щи.
Олег Иванович, войдя, помолился на образа, поклоном ответил на поклоны ожидавших, деловито занял красное место. Соблюдая чин, расселись остальные. Слуги раздали каждому на колени полотенца и перед каждым разложили ложки и двоерогие вилки - нововведение князя. Кроме щей, ели каши, тоже постные ввиду Рождественского поста, капусту, репу. Княгиня украдкой поглядывала на мужа - лик его был спокоен, мужественен. И ничто не ускользало от его внимания. Кто-то, по привычке, взял капусту руками князь зырк глазами на оплошавшего! Не забывай про вилку... Ефросинья дивилась - неужто на душе князя не скребли кошки? До вилок ли?
Сама она до обеда раза три выходила на гульбище - смотрела на город. Улицы кишели ратными в толстых стеганках - тягиляях. На площадях сотские и десятники выстраивали воинов для смотра. Новеньких обучали искусству владения копьем или рогатиной. По приставленным к башням и крепостным стенам крепким лестницам взбегали и сбегали люди, таская наверх камни, кули с песком, кади и бочки с водой. Множество народа толпилось у оружейного двора - получали оружие. Туда-сюда скакали верховые. Но чем ни деятельнее готовились рязанцы к сражению, тем все больше беспокоилась княгиня. Сумеют ли устоять? Что станет с мужем, детьми, ею? Не наступает ли конец Ольгову княжению на отчине и дедине? Бежать бы ей заранее - да князь позволит ли?
После обеда, согласно обычаю, полагался отдых. Князь ушел в свою опочивальню, княгиня - в свою (шел пост и супругам предписывалось спать поврозь). Не успели служанки раздеть княгиню, как явился князь, стал успокаивать её - не следует тревожиться, ныне Рязань сильна, как никогда, и ещё не было за двадцать лет его княжения - тьфу, тьфу! - такого, чтобы его кто-то одолел в сражении. Говорил уверенно, несмотря на то, что его уже всерьез задевало и беспокоило поведение удельного князя Владимира Пронского.
Фрося вдруг спросила, нельзя ли ей с детьми и двором удалиться из Переяславля - например, в Городец Мещерский, где княжил друг Олега Ивановича князь Александр Укович; или в Козельск, к Титу, за подраставшего сына которого, Ивана, она рассчитывала отдать одну из своих дочерей Агриппину; или в Муром, дружественный Рязани.
Олег Иванович разочаровал её своим ответом: было бы негоже, отправив семью, показать народу, что он не уверен в победе.
- А если ночью, потаясь от народа? - настаивала Фрося.
- Ночью ещё постыднее. Уж лучше погибнем вместе со всеми!
Тогда Фрося уныло заключила, что, коль случиться беде, то перебьют первыми семью князя. Но не зря Олег Иванович слыл твердым и упрямым. Он сказал:
- Беде не быть! Ну, а коль оплошаем, воины мои дрогнут - тогда и двору моему бежать. Накажу слугам быть наготове. Коней запрячь, возы уложить. А ты, свет мой, сама присмотри, чтоб сундуки и коробья не были уложены чем попадя.
Когда князь вышел, Фрося провела ладонями по лицу, как бы смывая оцепенение и тревогу. Ей стало легче. Уверенность и предусмотрительность князя, его твердость, его ум, а в прибавок ещё и забота обо всем народе, не говоря уже о семье - успокоили её.
Глава одиннадцатая
Кого пожалел Савелий
На другой день после того, как дума решила собрать городское ополчение, старосты всех улиц, называемых рядами, - кузнечный ряд, кожевенный, бондарный и тому подобное - оповестили хозяев дворов о решении князя и думцев.
Ко двору кузнеца Савелия по прозвищу Губец подъехал на лохматом гнедке татарской породы бахмат староста Пимен. Крепко постучал кнутовищем в ворота и, когда их открыл сам хозяин - в кожаном запоне и клещами в руке (забыл оставить у горна), - Пимен сказал приветствие, пожелав хозяину и его семье здоровья на много лет, и тут же, без паузы, озадачил Савелия решением думы взять с каждого двора в ратное пешее ополчение, называемое посохой, от двоих молодых мужчин - одного, от четырех - двоих. Клещи из темной руки Савелия выпали наземь, тотчас же подобранные младшим его сыном Павлом.
По обычаю, когда надвигалась война, князь и бояре старались обходиться силами своих конных дружин. Посоху же набирали в самых опасных случаях, да и то - по одному человеку от троих. Теперешнее решение князя и бояр означало: сражение предстоит серьезное, что само по себе было неприятно. Но ещё неприятнее было узнать о том, что от двора Савелия, в семье которого было четверо сыновей, требуются сразу двое. "Ишь чего! размышлял он, опустив голову и шевеля раздвоенной губой. - Двоих им отдай! А кому работать и кормить семьи?"
- Я не ослышался? - спросил он. - Двоих иль, может, одного?
- Не ослышался, православный, - двоих.
Савелий прикинул в уме, в состоянии ли он, чтобы не подвергать сыновей риску быть убитыми или покалеченными в бою, откупить их обоих. Ибо можно было откупить - за серебро, за коней, за добро, за все, что имело ценность. Всегда и всюду находились охотники подменить собой в бою любого, кто сможет оплатить. Более всего таких было в Диком поле, за окраиной Рязанской земли, где-нибудь в верховьях Дона или по течению реки Воронеж, среди бродней, этих буйных отчаянных головушек, промышлявших войнами да разбоями. Да и в самом Переяславле хватало таких охотников, особенно среди голья. Для того, чтобы откупить двоих, пришлось бы отдать четырех добрых коней, в то время как в хозяйстве Савелия было лишь две лошади.
- Нет, не откупить мне обоих, - пробормотал Савелий; расплющенная когда-то в кулачном бою верхняя губа его как бы пришлепывала. - Разорюсь...