— Леля! Иди сюда.
В этом окрике она чувствовала что-то сердечное, сближающее их.
Когда Ольга шла в сад, она не раз думала сказать ему о своих чувствах, о том, что она его любит, но, когда встречала его, не знала, как это сделать, с чего начать. Да и Гальцов частенько был серьезен, задумчив, иногда чем-то озабочен, как будто равнодушен к ней.
Тогда она решила ему написать.
«Написать лучше, чем сказать»,— думала она. Окрыленная этим решением, она взяла бумагу, чернила и присела за стол.
— Ты чего это пишешь? — подозрительно спросила мать, укладываясь спать.
Этот вопрос застал Ольгу врасплох. Она ведь никогда ничего не писала с тех пор, как ушла из школы.
— Так я, просто,— сказала она.
— Чего просто! Ишь, писульку кавалеру.
— Ничего не кавалеру,— краснея, возразила Ольга.
— Так с чего это вдруг у тебя писанье явилось?
— Стишок интересный хочу списать,— нетерпеливо, уже раздраженно сказала Ольга.
— Что я, перешибла тебя словом-то?..— мать громко вздохнула и примолкла.
Этот разговор спутал все мысли Ольги. Она долго не знала, с чего начать писать, и после продолжительного раздумья начала:
«Григорий Николаич, прости меня, что я решила написать тебе. Я люблю тебя...»
На этом месте она остановилась Дальше не выходило.
Уж вечер сменила ночь — летняя, полная , звуков и прозрачных трепетных сумерек. На дворе одиноко пропел полуночный петух, а она безмолвно сидела за столом. На постели завозилась мать, почмокала губами и проснулась.
— Все еще не спишь. Завтра на работу не добудишься,— сонно проговорила она.
Ольга встала, смяла начатое письмо и тихо улеглась в постель.
«Завтра... уйду в садик, там никто не помешает»,— решила она.
Письмо было готово через день. Вечером Ольга пошла в ту улицу, где жил Гальцов, и по дороге неожиданно столкнулась с ним. Он был не один. Рядом с ним шла девушка в светлой тонкой блузке и шерстяной короткой юбке. На голове ее была мягкая шляпка-грибок, из-под которой выбивались пышные каштановые волосы. Девушка шла и над чем-то весело смеялась. Ольге понравились ее глаза; они были темные, на них падала мягкая тень от Длинных ресниц. В руках ее была толстая книга. Гальцов шел рядом и что-то ей оживленно рассказывал, но временами по лицу его скользила еле уловимая улыбка.
Поравнявшись с Ольгой, он приветливо улыбнулся и поклонился. Девушка тоже посмотрела на нее и улыбнулась. Ольга проводила их продолжительным взглядом. У девушки две косы спускались до пояса и были завязаны золотой лентой.
— Так эти синемундирщики и остались с носом,— долетело до ее слуха несколько слов девушки. Потом она звонко захохотала.
По сердцу Ольги хлестнуло чувство ревности. Она вдруг смяла конверт в кармане. Завернув в переулок, изорвала письмо и, скомкав обрывки бумаги, бросила их через изгородь в чей-то палисадник.
На другой день Афоня, встретив Ольгу на работе, загадочно улыбнулась и сделала движение к ней, как будто хотела что-то сказать. Но Ольге не хотелось сегодня ни с кем ни встречаться, ни разговаривать. Вчерашний день опустошил ее.
После работы Афоня подошла к ней и, пытливо посматривая, сказала:
— Вчера вечером видела Григория Николаича...
Ольга промолчала.
— В саду он гулял с какой-то барышней.. Барышня не из наших, в шляпке. А потом они сели в лодку и поехали кататься. Уехали далеко, должно быть, в лес за цветами поехали.
Ольга знала, про кого говорила Афоня, но не сказала ей.
— По-моему, зря ты, Олютка, гоняешься за этим человеком,— продолжала Афоня.— Не про нас он. Ристократ.
— Рабочий,— сказала Ольга, не глядя на подругу.
— Ну и что же? Разве мало из рабочих ристократов из себя корчат. Сколько хочешь!.. И нашу сестру только за нос водят. Играют с нами, как кошка с мышкой.
Ольге не хотелось с ней соглашаться. Какая-то смутная надежда подсказывала ей: «Не так это. Может быть, девушка эта просто знакомая или родственница Григорию». Но Афоня продолжала, точно нарочно разжигая в ней враждебное чувство к Гальцову.
— Я заметила. С нами он не так разговаривает, как с этой. Веселый! А рожа-то! Так это счастливо улыбается.
Да, есть в кого влюбиться. Не девка, а прямо картинка. Одни волосы чего стоят, шелк!
— Ну, довольно, Афоня,— прервала ее Ольга.
Прошло еще два дня. Ольга никуда не показывалась из дома. После работы она уходила в свой садик, но наедине со своими думами ей было еще тяжелей.
Наконец, она не выдержала. Достала из сундука свое серое платье, в котором Григорий любил ее видеть, надела его. Матери дома не было. Она подошла к зеркалу. Так же расчесала волосы, прямым рядом, как у той девушки и заплела две косы. Из зеркала на нее смотрело смугловатое, с большими темными глазами лицо. За эти дни оно будто несколько похудело, но от этого тонкие черты лица стали отчетливей и строже. Она попробовала, было, улыбнуться, но это не вышло.
В саду, как всегда, гуляли парни, девушки. Ольга прошла поодаль мимо той аллеи, где обычно сидел Гальцов. Сквозь редину листвы, меж стволов старых лип, она увидела знакомую фигуру. Он сидел к ней спиной, склонившись над газетой. Она прошла к берегу и встала в кустах жимолости.
На поверхность притихшего пруда падал отблеск вечерней зари; он играл на гладкой зыби то золотисто-оранжевыми, то голубоватыми бликами. Тут и там двигались лодки, оставляя за собой сероватый след. Где-то играли на гармошке, что-то пели. С противоположного берега ясно доносились ребячьи голоса.
Ольга любила смотреть на вечернюю игру волн, но сегодня ее не трогало это. Она ожидала, что вот сейчас раздастся знакомый голос: «Леля». Иной раз ей думалось, что она зря подозревает, преувеличивает, что нужно забыть все и так же, как всегда, подойти к нему и сесть рядом. Но какое-то постороннее чувство удерживало ее. Вдали прозвучал голос Гальцова:
— Леля!..
Ольга вздрогнула, сильно застучало сердце, но она не оглянулась, будто не слышала.
— Леля! — послышался снова призыв, более громкий и настойчивый.
Она будто не слышала, медленно пошла берегом. В ней точно поселилось два человека. Один подсказывал: «Ты не ладно делаешь. Иди, Гальцов тебя любит». А другой упрямо толкал ее все дальше и дальше.
Подойдя к калитке, она вдруг круто повернула обратно и направилась к тому месту, где сидел Гальцов, но его уже там не было.
«Рассердился»,— подумала она и стиснула губы, чтобы не заплакать. Домой идти не хотелось. Она зашла к Афоне. Та стояла во дворе у корыта и стирала белье.
— Какая ты нарядная, куда ходила? Опять, поди, к Гришеньке своему? — спросила с усмешкой.
— В сад ходила.
— Ну, а с ним виделась?
— Нет.
— Не приходил, что ли?..
— Нет, приходил — там сидел, в саду.
Афоня вопросительно посмотрела на подругу.
Ольга рассказала как было. Афоня усмехнулась, потом сказала, нахмурив брови:
— Дура.
Ольга промолчала.
— Надо было подойти и сказать прямо: «Вот, мол, молодой человек приятной наружности, трефи — козыри и прочее...» Ух! Я бы сказала. Право, сказала бы. Все равно, Олютка, толку-то никакого не будет. Завертит он тебя. Тихий он, будто скромный, а в тихом озере, черти-то и водятся.
— Слушай, Афоня,— сказала Ольга, присаживаясь на приступок крылечка.— Не говори так про него. Сама я тут виновата.
— Сама-а?.. Еще новое дело! Он завлекает, а потом шляется с той да с другой, а ты виновата. Не понимаю я тебя. По-моему, ты чересчур его любишь.
— Люблю. А теперь будто еще пуще его полюбила.
— Ну, уж это через число кисло.
— Скажи, Афоня, что он тебе сделал? Ты про него так говоришь.
— Ну, там, что бы ни сделал. Я его знаю, какой он.
— Какой?