Из кухоньки выглянула тетка Арина и скрылась.
— Ну, как живешь, милая?..— выковыривая из подошвы валенка старую дратву, спросил Лука.— А я вот к зиме припасаюсь. Пословица говорится, зимой готовь телегу, а летом — сани. Вот и я себе сани готовлю.— Он поднял валенок с загнутым вверх тупым широким носком... Думаю еще, что зиму-то проживу. А весной, может, смерть придет.
— Не стоит, дядя Лука, о смерти говорить.
— Кому не стоит, а мне-то уж пора. Молодой говорит о жизни, а мы — старые, о смерти. Там ведь покойней будет. Лежи, себе, почивай. Да вот не умираю. Торчу без проку на земле. Где-то забыла меня смерть. Верно, у нее сейчас дела много на войне. Там, должно быть, интересней; там молодые умирают да сильные, а мы — старое барахло— для нее верно не так-то... Успеет, мол, никуда не денется. В последнюю очередь.— Лука засмеялся дребезжащим смехом.— Теперь на все очередь... Слабенького всегда оттеснят назад. Ну, вот и меня тоже молодые взад оттеснили. Заняли первую очередь, умирают, а я живу... хе, хе, хе.
Было грустно слушать речь старика. Ольга не знала, что ему ответить на это. Молчала. Слышно было, как за тесовой перегородкой ходила, тяжело ступая, тетка Арина, постукивала горшками.
— Что хоть стряслось с Афанасьей на работе? Скажи. Она нам не говорит. Пришла в ту пору сердитая, ничего не сказала и ушла. И не работает сейчас.
Ольга нехотя рассказала, что случилось. Лука покачал головой, Арина выглянула из кухни.
— Дура... Да больно-то нужно... Играй, от этого ничего не сбудется.
— Э-э-э, Арина. Не так надо понимать,— сказал Лука и погрозил ей шилом. — У каждого человека свои повадки. Она девушка. Да-а... Вот каковы дела-то, Ольга Савельевна. Трудно... Нам, старикам, трудно, а бабе еще трудней. Кабы она парень была, а то девка... На парня с одной стороны сыплются беды... Гни коробку, а ежели не под силу, убирайсь. А девка вдвое: гни коробку и ублажай еще каждого там десятника. Если не хочешь,— убирайсь. Жизнь-то как составлена... Я думал в спокое умру, с сытым брюхом. Афанасья на работе. Нет, нет и притащит денег. Расстановка: и хлеба купить и все... Хотя и мала чаша наша, а все же наполняться начала... М-да... А вышло не так. Эх! — Лука сердито воткнул шило в подошву валенка.
— Надо было вести себя как полагается,— язвительно сказала Арина.
— А ты иди-да, да веди.
— Я не свычна. У нас не было в заведении этого.
— Не было?.. Так ты и замолчи... Тебе все не ладно, все нехорошо. Афонька пошла на завод работать — не ладно. А когда она стала тебе подтаскивать рублевки да трешницы, ты и того — примолкла. Она, бедная, с утра до вечера пластается там, а ты по дому прибираешься, лапки на окошко, морду за окошко и сидишь, как сыч, да семечками забавляешься. К этому ты, наверно, свычна, это у вас в заведении? Теперь ушла девка с работы, тебе опять нехорошо. А ты вот иди-ка, да и поведи себя там как полагается.
Арина сердито хлопнула дверью, вышла из избы. Ольга впервые услышала ропот из уст Луки и была рада, что он, тихо и не страшась, сказал Арине правду.
Ольга ушла, не дождавшись Афони. После того она несколько раз заходила к ней, но никак не могла ее застать. Тетка Арина пренебрежительно говорила:
— А кто ее знает, где она шатается. Не говорит она нам куда и зачем пошла. Своенравный человек.
Поздней осенью Ольга узнала, что Афоня живет где-то в людях. Но где, так и не добилась. Этой же осенью умер и дядя Лука. Он умирал так же тихо и безропотно, как и жил. За два дня до смерти Ольга видела его. Он лежал уже в постели.
— Ну, должно быть, и за мной, Ольга Савельевна, смерть пришла, требует. Пора... На том свете, верно, ищут меня с фонарями, а я все еще здесь прохлаждаюсь.
Потом он тихо заплакал.
— О чем, дядя Лука? — спросила Ольга.
— О себе, о жизни нашей... Обидно... Пока силен был, нужен был, а как состарился — никому... Только вот ты... Не забываешь. Афоня такая же несчастная... как все мы. Ох!.. Не знаешь ты ничего... Хоронить-то придешь?
— Да ты не умрешь еще.
— Ну, я... подь-ка знаю... ты приди. Проводи меня вот хоть из этих хором. Я ведь в них век прожил... И ничего не нажил... Горб, старость нищенскую и все...
ГЛАВА VII
Прошла зима. Весна смыла зимний ледяной покров и раскрыла широкий простор тепла и солнечного света. Заулыбалось небо. Казалось бы, в жизни людей должно быть светлей, радостней, но люди точно не видели манящих просторов нарядно одетых лесов, цветущих луговин. Всюду лежала печать грусти: ненасытная утроба войны изо дня в день, из месяца в месяц требовала новой пищи — живых людей. Люди уезжали и не возвращались. Точно там — на Западе — была огромная могила. Взяли на войну и Евсюкова.
На место его пришел добродушный старичок.
Завод замирал — пустел. Каждый день Ольге казалось, что вот сегодня она работает последний день, а завтра утром придет этот с виду ласковый старичок скажет ей:
— Ну-с, милая, отправляйся домой, работы нет.
И опять голод, лишения, беспросветный мрак.
Афоню она не видела и не знала, где она живет. Избушка дяди Луки опустела; она стояла одиноко с закрытыми ставнями. Крыша на ней провалилась, точно кто-то переломил ей хребет. Из-под сгнивших тесниц выставились черные стропила, похожие на переломанные почерневшие кости. Тетка Арина куда-то исчезла.
Ольга выходила вечерами в разросшийся садик. Там все было, как прежде. Только кусты сирени и черемухи стали выше и гуще. Все это напоминало о прошлом. Вот у изгороди когда-то они играли с Афоней. С любовью когда-то подрезал ветви деревьев Сидор. Делал дорожку, расчищал садик. Прошлое казалось ей чем-то светлым, блеснувшим подобно вспышке далекой зарницы.
Раз она неожиданно встретила на улице Афоню. Та шла, не торопясь. Ольга окликнула ее.
Она была несколько удивлена внешним видом подруги: на Афоне была шерстяная юбка, плюшевая короткая кофта. Голова небрежно замотана газовым белым шарфом. На ногах хромовые с французскими каблуками остроносые туфли. В этом наряде Афоня казалась выше, стройней, и походка ее будто изменилась: стала горделивой, прямой. Но костюм был скромный, и Ольге понравился. Она позавидовала в душе Афоне.
— Где тебя не видно?.. Какая ты нарядная стала, я бы и не узнала тебя, если бы ты не посмотрела в мою сторону. Где это ты запропастилась?.. Где живешь?
Афоня слегка покраснела и, отведя глаза в сторону, сказала:
— Никуда я не уезжала, все время живу здесь.
— Но тебя не видно было.
— В людях я жила, в горничных у одного инженера, а теперь ушла от него. Живу одна на квартире.
— В людях разве лучше жить?
— Для кого как. И в заводе не сладко. Все волком смотрят, да за человека не считают и там тоже, прислуга... Господа обедают в столовой, а ты где-нибудь в кухне. Господа разговоры ведут, а ты не смей с ними разговаривать... Обидно. Вот где я жила, барыня, не барыня, а жужелка какая-то — черненькая, маленькая. Ни кожи, ни рожи, как пигалица. С утра до вечера только и знает наряды свои менять да перед зеркалом вертеться. Подумаешь, такое дрянцо. Посмотришь на себя в зеркало и думаешь, чем я хуже ее?.. А жизни такой не дано. Если бы ее нарядить в наше, да пустить по улице, никто бы на нее и внимания не обратил. А то, когда соберутся гости у них, ухаживают за ней, руки ей целуют. Тьфу!.. И руки-то как у покойника,—Афоня замолчала, брезгливо поджав губы. — Ну, а ты как живешь? — спросила она
— Что моя жизнь?.. Все так же.
Ольга рассказала, что делается на заводе, и высказала свою тревогу, что скоро, может, и она останется без работы. Афоня слушала молча. Потом неожиданно для Ольги сказала:
— Ну, и что же... Не больно и жалко... Подумаешь! Свет не клином сошел... Замуж выйдешь... Твое дело не мое, другое. Твое... — Афоня не договорила, оборвала свою речь и вдруг куда-то заторопилась.
— Придешь ко мне?.. Приходи в субботу под вечерок. Я дома буду. Ладно?..
Афоня рассказала, где она живет, и крепко тряхнула руку подруги. Отойдя немного, она оглянулась и крикнула: