Девушки пели парням песни, приглашали их в круг, целовали, а потом каждый парень шел к невесте, целовал её и совал в руку двугривенный, пятиалтынный, а иной щеголь и рублевку. Для Яши Кулагина девушки пели одну особую песню:
Яша выходил в круг и щеголевато прихорашивался. А девушки улыбались и пели:
Яша важно подкручивал свои черные усы, поблескивая глазами, и присоединялся к хору девушек:
Он разводил безнадежно руками:
Все смеялись, смотря на Яшу. К нему выходила девушка. Он осматривал ее со всех сторон, скептически улыбался, пожимал плечами и, вытерев губы рукавом рубашки, целовал. Потом шел важно к невесте.
Но и тут Яша не обходился без какого-нибудь «фортеля». Раз он поцеловал Ольгу и сунул ей в руку горсть медных пятаков. Пятаки со звоном посыпались из ее рук и покатились в разные стороны по полу. Все забегали, со смехом, с криками начали поднимать их. Ольга от души смеялась.
Когда все разошлись и Ольга вышла проводить жениха до ворот, он сказал ей, прощаясь:
— А все-таки ты напрасно увлекаешься этим шутом гороховым...
— Каким?..— тревожно спросила она.
— Яшкой Кулагой.
— А чего он такое сделал?..
— По-моему, насмешка... Ему эти пятаки даром не пройдут. Я ему скажу, чтобы он знал край, да не падал. Пусть он там, где угодно и как угодно шутит, а здесь я не позволю над тобой смеяться.
Ольга стала уверять, что это просто шутки, что она не обиделась, но Николай ее прервал:
— Ну, ты очень проста... Прощай...— и ушел.
Ноябрьская ночь была теплая и тихая, но Ольге вдруг стало холодно. «Какой же он все-таки гордый. Не умеет понимать простые, безобидные шутки».
Настал день дарить девушкам цветы — «девью красоту». Ольга чувствовала, как к сердцу подкатывает какой-то тяжелый ком.
Девушки дружным хором запели:
Ольга подала пунцовый розан самой молоденькой девушке, почти подростку, взглянула на нее, вспомнила свое детство и зарыдала.
Три эти дня Ольга была точно в тяжелом угаре. Она, как безвольная, выполняла, что ей приказывали.
Наступил день венчания. Ольгу одели, заплели ей косу и поехали в церковь. Она смотрела на седенького маленького попа с бойкими глазками обезьяны, слушала его надтреснутый голосок. Он спросил ее:
— По желанию идешь?
Она безмолвно опустила голову. Она не видела рядом с собой жениха, она лишь ощущала прикосновение его плеча, его руки, когда повели их вокруг аналоя, не видела разряженных женщин возле нее. Только дрогнуло сердце у нее, когда дьячок громко и внушительно провозгласил:
— А жена да убоится своего му-ужа-а!
Потом ее увели в церковную сторожку. Незнакомая женщина с пухлым дряблым лицом расплела ей косу и заплела две косы.
Ольга не помнила, как приехала в дом Сазоновых. Ее посадили за стол рядом с Николаем. В комнате было шумно. Стучали вилки, ножи, тарелки, звенели рюмки, кругом стоял несвязный говор, кричали:
— Горько! Горько!
Они вставали и целовались. А перед ними пестрым хороводом двигались разноцветные платья, раскрасневшиеся лица, бороды, посреди комнаты пожилая женщина в шелковом платье колоколом кружилась, прищелкивала пальцами и пела пронзительно-визгливым голосом:
Возле нее неуклюже топталась Степанида. Уперев руки в бока, она притоптывала тяжелыми башмаками, без улыбки, словно выполняла что-то серьезное. Двое молодых людей ходили, пошатываясь, с подносами, уставленными рюмками и стаканами с мутным самогоном и брагой. На груди у них были смятые белые цветы, перевязанные белыми лентами.
К Ольге подошел Стафей Ермилыч и, положив ласково руку ей на плечо, спросил:
— Весело ли, мое золотко?..
— Ничего, весело, тятенька.
— То-то, смотри у меня. Прямее держись. Ты ведь здесь теперь хозяйка и главная.
От него пахло брагой.
— А будете обижать, приду и отберу ее,— сказала Степанида, подойдя к ним.
— Ну, ну,— проговорил Стафей Ермилыч.
— Одна она, ведь, у нас, сватушка.— Степанида взяла голову Ольги и прижала ее к своей груди.
— И у меня одна, сватьюшка.
На утро, едва молодые встали, веселье возобновилось. Кто-то нашел порожнюю корчагу, втащил ее в комнату и, подняв выше себя, с силой бросил на пол. Все повскакали с мест. Словно обрушился потолок, вздрогнули огни в лампах. Потом раздался оглушительный взрыв хохота, женщины визгливо закричали, и вслед зазвякали разбитые тарелки. Все смешалось. Посреди комнаты, в сизой дымке табачного дыма, кружилась Лукерья. Ольга ни разу еще не видела, как пляшет мать. Лукерья разрумянилась, глаза ее зажглись. Она счастливо улыбалась, кружилась, расшвыривала черепки ногами. А Степанида, подняв стакан с брагой, прискакивала и что-то пела, но голоса ее не было слышно. Она залпом выпила брагу и с размаху бросила на пол стакан. В круг выскочил Стафей Ермилыч.
— А ну, сватьюшка, тряхнем стариной,— крикнул он и с легкостью молодого пустился в присядку.
— А не стыдно!.. Не стыдно и поплясать! — кричала хвастливо Лукерья, кружась возле Стафея Ермилыча.
Ольге подали веник. Она стала заметать тяжелые черепки в кучу. Под веник со звоном летели серебрушки. Стафей Ермилыч бросил розовую десятирублевку. Подбежала Лукерья, обняла дочь, посмотрела ей в глаза и проговорила:
— Спасибо тебе, доченька!
Молодые женщины бегали по комнате, шаркая подошвами, мешали Ольге мести.
В шумной толпе бестолково топтался человек в сюртуке. Сунув пальцы рук в карманы, он доставал деньги и ронял их. Потом басовито проговорил:
— Господа, не довольно ли нам мучить Ольгу Савельевну. Мы живем в двадцатом веке.
К нему подскочила Степанида, схватила его за руки и закружила его.
— А ну-ка, господин хороший, попляшем! — задорно крикнула она.
Человек в сюртуке кружился, топтался, потом начал прискакивать, высоко задирая ноги.
Только перед утром все стихло.
Ольга думала, что этим все кончилось, но кончилось только на четвертый день. Утром пятого дня пришли две женщины — соседки и принялись, было, за уборку. Но Ольга решительно сказала: