— Кто? — тихо спросил он, сдвинув брови.
— Это тятенька. Я по стуку знаю. Не беспокойся, Павел Лукояныч. Это он. Я сейчас.
Ольга накинула шаль и вышла.
Добрушин достал маузер из внутреннего кармана куртки и прошел в спальню. В сенях послышались шаги и надсадный кашель. Стафей Ермилыч и в комнату вошел с этим кашлем. Ольга принялась стаскивать с него пальто.
— Тятенька, ты подходил к дому, никого там не видал у окон? — спросила она.
— А кого тебе надо? Никого нет. В такую погоду собаку не выгонишь... Да ты того, золотко мое, я ведь сам разденусь, только вымочишься об меня. У, снежище, как из прорвы!.. У нас будто есть кто? — спросил он, разглядывая куртку Добрушина.
— А вот угадай-ка?
— Ты все загадки мне задаешь... Скажи, так я сразу отгадаю.
Стафей Ермилыч разделся и долго плескался под умывальником, рассказывая, как сегодня работал. Потом достал с полки гребень, стал расчесывать голову, бороду.
Павел Лукояныч вышел из спальни.
— Здравствуйте,— сказал он, подходя к Стафею Ермилычу.— Не узнаете?
— Нет. Будто знакомый, где-то видел, а не знаю.
Ольга стояла и с улыбкой смотрела на них.
— Павла Лукояныча знаешь? — спросила она.
Стафей Ермилыч остолбенел.
— Так... это...— залепетал он,— милый мой!.. Так... как же это получилось-то?..— старик схватил руку Добрушина.
— Только ты тише, тятенька, говори.
Стафей Ермилыч вопросительно посмотрел на Ольгу, потом на Добрушина.
— Э-э... Понимаю теперь... Ох ты, родной ты мой! Ну-ка, сядем-ка рядком... Не зря я, значит, сон сегодня видел... Будто откуда-то, не припомню, вдруг выскочила большая собака и на меня бросилась. Рычит, а не кусает. Я аж вспотел, проснулся. Хорошо во сне собаку видеть. Собака — друг человека. На работу шел, так думал или, мол, вести хорошие услышу сегодня, или какого-нибудь дорогого человека увижу... Так и есть.
— Тятенька, Павел Лукояныч будет у нас ночевать.
— Вот и слава тебе, господи...
— Он живет здесь тайно...
— А будто я не понимаю, золотко мое. Ты бы думала, да не говорила мне. У нас все будет в порядке. Я знаю... Для дела... Угостить-то, поди, нечем у нас такого дорогого человека, Оля...
ГЛАВА XIV
Эту ночь Ольга спала тревожно. Она часто просыпалась и чутко прислушивалась к каждому звуку. На улице бушевала метель, дергала за ставни окон, шумела, высвистывала в расщелинах унылую песню. Несколько раз Ольга вставала, подходила к окну и, притаив дыхание, слушала. Но, кроме непрерывного гула ветра, ничего не было слышно. Плохо, должно быть, спал и Стафей Ермилыч: он возился, кашлял. Зато крепко на полу спал Добрушин. И Ольга радовалась.
Заревел первый гудок на заводе. Стафей Ермилыч поднялся, оделся впотьмах.
— Я пошел, Оля, запри за мной. Да спи спокойно, теперь никто не придет.
Но Ольга уже больше не ложилась. Она с нетерпением ждала рассвета.
Добрушин не просыпался.
Как только забрезжил тусклый зимний день, Ольга тихо оделась, на столе оставила записку: «Я пошла туда. Вас затворила на замок. Будьте покойны, я скоро возвращусь».
На улице похолодало: и теперь уже валил не мокрый снег, а шумно вздыхал буран, сметал с крыш и с глухим воем гнал по улице снежную пыль, наметал к заборам косы. Ольга торопливо шла к матери.
— Мама, я к тебе, есть дело большое и серьезное,— были первые слова ее, когда она вошла в избу.
— Какое? — пытливо смотря на дочь, спросила Лукерья.
Ольга не знала, с чего начать. Какое-то недоверие коснулось ее сердца. Она тихо повторила:
— Дело серьезное, мама. Ты поможешь мне?
— Да ты не тяни, говори, что стряслось?
Помолчав, Ольга спросила:
— Ты ведь любишь Павла Лукояныча?
— К чему это?.. Да как такого человека не любить...
— Так вот, он придет к тебе сегодня... Сейчас он у меня, но у тебя ему будет лучше. К тебе никто не ходит. Он у тебя поживет дня два, три... Ладно?.. Только знаешь, мама, если узнает кто — погубим человека, дело погубим и сами погибнем.— Она вплотную подошла к матери, говорила полушопотом прямо ей в лицо.— Потом... потом сюда могут к нам придти люди... Ты не должна об этом никому говорить... Мы должны сделать все для Павла Лукояныча... Это наше общее дело...— Ольга испытующе и строго смотрела на мать.— Ну, чего ты молчишь?.. Мама!.. Ты испугалась?
— Нет, я не испугалась... Что ты, доченька... Раз это нужно...
— Нужно... Понятно все? Ну, так я пошла... Вечером я, может быть, к тебе приду. Стукну три раза...
Ольга так же быстро вышла, как и вошла.
На базаре, возле почерневшего от времени тесового здания обжорки, уже толпился народ. Где-то надсадно выла шарманка. Кто-то кричал:
— Кому рубаху? Не зевай, дешовка, налетай!
Около возов женщины ругались с продавцами!
У стенки обжорки за ветром сидел слепой гармонист и пел. Уныло гудела его двухрядка и вторила печальному напеву.
Слепой казался уже пожилым. Обожженное морозом лицо было подвязано грязным платком. На голове была шапка с опущенными ушами, на руках — рваные рукавицы. Он торопливо перебирал белые пуговки клавишей гармоники. Голос его показался Ольге знакомым.
Слепого окружила кучка зевак, у ног его стояла деревянная чашечка и лежала колода потрепанных карт. В чашку бросали бумажные деньги. Слепой нащупывал их, брал и совал запазуху.
Ольга судорожно сжимала в кармане свернутую записку Добрушина. Слепец замолчал, поставил гармонику возле себя. Люди понемногу рассеялись. Только один мальчик стоял и, ежась от холода, с любопытством смотрел на гармониста.
— Дядя, сворожи-ка мне,— сказала Ольга, пытливо всматриваясь в слепца.
— А чего тебе сворожить?
— Да про судьбу мою.
— Ты мне на дух скажи, красавица, все тайны сердца твоего.
Слепой взял карты, поднял одно ухо шапки и повернул голову. Ольга наклонилась к его уху и прошептала:
— Первая Моховая, номер двадцать первый. Сегодня в восемь.
Слепой, улыбаясь, согласно кивал головой.
— Пусть сам угадает, а так каждый может,— крикнул мальчик.
Ольга не обращая внимания, продолжала шептать.
— Пароль: «безбородый».
Ольга незаметно сунула в руку слепого бумажку и на шаг отошла от него.
Слепой взял карты и, подняв глаза вверх, стал по одной карте выкладывать их к себе на колени, ощупывая каждую.
— Получишь ты письмо, красавица, из казенного дома... и радостное письмо... А скоро, скоро ты будешь среди друзей своих и получишь вести большие. Потеряла ты своего любезного, не печалься. Жив он и здоров... Ну, а вот одну тайность нельзя при людях говорить... Я чую, что возле тебя народ любопытствует. Наклонись ко мне, красавица, я тебе на дух скажу.
Ольга сдвинула назад шаль, открыла ухо и наклонилась к слепому.
— Павлу скажи, что люди все по местам...— прошептал слепой.— Все в порядке. Что он говорил, все узнано...— и уже громко продолжал: — Верно ли я говорю, красавица?
— Немного верно.
— Ну вот. Будешь богата и будешь счастлива, а твой благоверный вернется к тебе.
Ольга, счастливо улыбаясь, подала слепому рублевку и отошла от него. Она издали слышала, как он снова запел под гармонику тягуче, печально:
Когда немного погодя, Ольга подошла снова к обжорке, слепого на месте уже не было. Она его догнала у входа на базар. Он медленно шел, нащупывал ногами и палкой землю, за спиной висела на ремне его гармоника. Ольга прошла мимо него и оглянулась. И опять что-то знакомое ей почудилось в его лице. Ей казалось, что, если бы он открыл глаза, она сразу узнала бы его.