— Не знаю, честно.
— Даже сейчас не хотите признаваться.
— Милый мой, я бы рад признаться, да только меня в ту пору… Нет, постой: это шестьдесят второй, кажется? Мне уже четвёртый годик тогда пошёл. Вам, молодым, хочется, наверное, всех старших и за сталинские репрессии, и за дедушку Ленина, за всё скопом — к ответу, да? Посмотрим, за что с вас спросят, когда час придёт.
— А с нас за что? В наше время ничего такого нет… Ну, редко бывает. Ходорковского вот посадили. Так это ещё неизвестно, может, он на самом деле заказывал убийства. Вы считаете, что если бы не разоблачили ужасы социализма, было бы лучше?
— Да вы сами себе противоречите! Вы же сейчас, на этом судне, не тогдашних ужасов опасаетесь. Вы боитесь того, что с вами сегодня могут сделать. И сделают, будьте уверены, глазом не моргнут. Вас не удивляет, что столько было всяких разоблачений, а правды в мире не прибавилось? Ваша мама как получала при советской власти мизерную зарплату, так и получает. Сами же говорите, с хлеба на воду всю жизнь перебивались… Правда — это какая-то очень шкурная категория. Она каждый раз служит неправде, которая всегда почему-то больше и сильнее.
— Зато сейчас обо всём можно писать и говорить. И разные кухарки не лезут управлять государством…
— Вот оно что! И кто, по-вашему, должен управлять?
— Ну, специально подготовленные люди… Европейски образованные.
— Элиты, привилегированные касты? Это вроде как на роду, что ли, написано — кому-то в господах ходить, а кому-то в холопах? Ну, тогда и не спрашивайте, что господа вам в трюм погрузили. Избранным на вас и на любого другого плевать, у них много рабов. Или вам всё равно, вы здесь случайно и временно, до лучших времен? Себя-то вы кем в этой иерархии видите, тоже избранным, наверно? Мне интересно, правда, каким вы своё будущее представляете. Пойти после мореходки в МГИМО, выучиться на министра и говорить правду и только правду? Неплохо бы, да ведь не дадут, никому правда-то не нужна. Ни в России, ни в других местах.
Акимов и не заметил, как раскипятился. Очень уж его огорчили в устах вдумчивого юноши расхожие «либеральные пошлости», как он это про себя называл. У всех молодых мозги набекрень.
Отошел, уткнулся в экран радара, но опять не выдержал:
— Кстати, знаете, во сколько нынче «европейское образование» обходится? Не потянет ваша матушка. Как голуби, пьёте из отравленных луж, а после валитесь и пропадаете без следа…
Бугаев вскинулся было, чтобы ответить, — но благоразумно промолчал, забился в угол возле иллюминатора.
В рассветных сумерках заморгал справа знакомый маячок на острове, за ним впереди по курсу другой. Старпом вышел на крыло к пеленгатору, вдохнул ночной ветер, постоял с грустным чувством — когда-то его учили определяться по маякам, по солнышку, по звёздам и ещё многому, что теперь, с новой техникой на мостике, оказывалось совершенно ненужным. Когда вернулся в рубку, матрос стоял всё там же в расслабленной, обмякшей позе.
— Вы не уснули? Прогуляйтесь по палубе, проветритесь!
— Можно пойти разбудить шефа? — спросил Бугаев. И снова каким-то странным, пресекающимся от волнения голосом. Словно давно к этому вопросу готовился и боялся услышать отказ.
— Шефа?!.. Да-да. Конечно. Стюарда не забудьте поднять.
— Стёпу и Нину Васильевну будит сама Света, попозже.
— Кто?..
— Света! А что?
— Кх-м. — Акимов поперхнулся. — Светлана Герасимовна её зовут. Идите.
Он впервые с некоторым даже изумлением подумал, что этот взъерошенный птенец-практикант Светлане должен быть гораздо ближе и, возможно, куда интереснее, чем он, старпом предпенсионного возраста. И все то, что Акимов видит, чувствует и превозносит в этой молодой женщине, ей самой неведомо и не имеет для неё никакого значения, как и сам он с его обожанием. Она живёт своей жизнью, ему совершенно чужой, и знает и любит эту жизнь только со своей стороны. Она живёт. Это простое слово, сложившись с преследующим его образом девушки — такой трепетной, грациозной и с такими непроницаемо-стеклянными, полными тайной жизни глазами, вдруг прожгло его непостижимой животной, звериной сущностью. С таким же правом и столь же безнадёжно он может любить, например, прекрасную лань: она так же недоверчиво будет ускользать и так же никогда не поймет, как он её любит. В её глазах будет светиться совсем другое существо, какой-нибудь молодой рогатый самец о четырех ногах… Боже! И в этом вся высокая трагедия любви? И этому недоразумению посвящены необъятные ворохи человеческих жалоб, называемых памятниками литературы и искусства?