С отношениями этими всё было тоже непросто. Ещё вчера на утренней вахте, вернувшись от Светы на мостик, Миша мог побиться об заклад, что их чувства взаимны. Он входил к ней по утрам уже без той робости, что была вначале, тихо захлопывал и запирал за собой дверь, склонялся над койкой. Она уже не спала, молча обнимала его, одетого, не включая лампочку. Минут пять они страстно целовались в темноте. Он с упоением вдыхал чудесный запах её сухих рассыпчатых волос, прикасался губами к молочным на вкус шее и плечам. Больше ничего себе и своим рукам не позволял — знал по опыту, что на этом всё закончится: сразу зажжётся свет, на милом, припухлом со сна лице проявится укоризненная мина, и его решительно спровадят за дверь. Выпроводят и так, но хотелось продлить хотя бы на минуту-другую ни с чем не сравнимую радость близости.
Они давно были на «ты», днём встречались как добрые приятели (кто-то из экипажа прозвал их «подружками»). После обеда, когда она заканчивала на камбузе с уборкой, он, свободный в этот час от вахты и работ, заглядывал в столовую. Она выходила к нему в «красный уголок» в коротком белом халатике и тапочках на босу ногу. Садилась на журнальный столик, по-детски болтая ногами, расспрашивала о курсантской жизни в училище, много смеялась.
Так было и вчера, после того как старпом не пустил его в трюм и при всех матросах жестоко унизил. Тогда, правда, поддержал Мишу боцман: несмотря на то, что во время дальнейшей совместной работы на палубе оба ни словом не обмолвились об этой подлой выходке старпома, Бугаев чувствовал в Ругинисе солидарную приязнь. Это было ощутимой компенсацией — к боцману он по-прежнему относился с восторгом, как к настоящему морскому волку, и чувствовал перед ним острый стыд за недоразумение, случившееся в первый день.
С мостками управились до обеда, про гальюны боцман и не заикался. А после обеда Миша, всё ещё с тяжестью на сердце, мучаясь догадками, чем обернется для него ссора с начальством, и уже замышляя свой план, не удержался и пожаловался Светлане на Акимова. Вернее, она сама заметила удручённое Мишино состояние и вынудила признаться. И когда услышала историю в его пересказе, как-то вся сникла. Сидела задумчивая, опустив голову, стиснув руки на голых коленках, так что Бугаев уже проклинал себя за жалобу — не по-мужски вышло… А она вдруг тряхнула головой, посмотрела на Мишу стеклянным взором и сказала:
— Ты всё себе выдумал, маленький. Ты считаешь себя тут самым важным. Ну и считай на здоровье. Только у Владимира Алексеевича, конечно, была совсем другая причина. Чего ему тебя бояться? Он тебя жалеет. Хочешь, я с ним поговорю?
Только тут он почувствовал, что не всё в их отношениях безоблачно и что о тайном его замысле нельзя рассказывать никому — даже ей.
Для успеха дела нужен был надёжный фонарь. У рядовых матросов фонарей не было. Перебрав возможные варианты, Миша сразу отбросил боцмана и Сипенко, которые могли заподозрить неладное. Остановился ненадолго на механике Александре Васильевиче (в машинном отделении, он знал, ручными фонарями пользовались постоянно) и тоже забраковал: слишком болтлив.
После грустной беседы со Светой Бугаев встретил на шлюпочной палубе скучающего Лайнера, от нечего делать ковырявшего спичкой в зубах, и решил к нему подойти. Сам удивился, как ему сразу мысль об электромеханике в голову не пришла: фонари — это как раз его хозяйство!
Лайнер был рад нечаянному собеседнику. Облокотясь на релинги, они обменялись сожалениями по поводу необычно дурной для этого сезона погоды. Миша откровенно пожаловался на тупость и однообразие морской службы, особенно ночных вахт, состоящих в том, чтобы бороться со сном и пялить глаза невесть на что. Сказал, что тяготы профессии его никогда не пугали, напротив, — он представлял работу в море даже более опасной, но и более увлекательной, что ли, фееричной, свободной, а не уныло-казённой, как здесь. И потом, можно плавать, пока живёшь один; а если женишься? Как он, Лайнер, переносит в рейсах разлуку с женой?
Бугаев, конечно, немного лукавил в своих наводящих вопросах: он помнил слова Сикорского насчет «озабоченности» электромеханика.
Борис Исаакович пустился пространно рассуждать, что супружеская верность — это рудимент прошлых эпох, связанный с неразвитой экономикой и трудностями физического выживания. Современный благополучный и обеспеченный человек давно исключил эту категорию из своего морального кодекса. Да, многие люди на Западе по-прежнему живут в браке, но их связывают в основном дети и общая собственность. Что же касается половой жизни, тут цивилизованное общество озабочено только достижением максимального комфорта. А раз так, моряки оказываются в самом невыгодном положении из всех возможных, ибо где же взять комфорт для кучи мужиков, неделями и месяцами практически лишённых женского общества? Одна-две женщины на экипаж, когда они есть, конечно, — не в счет, эти обычно достаются начальству, которое имеет финансовую возможность платить за сексуальные услуги. У Лайнера такой возможности никогда не было. Борис Исаакович вспомнил к месту слова какого-то доктора Джонсона, прочитанные им однажды по-английски на упаковке бритвенных лезвий: о том, что жизнь на судне — это жизнь в тюрьме, с той лишь разницей, что на судне можно ещё и утонуть; что заключённый к тому же имеет больше жизненного пространства, лучшее общество и, как правило, более разнообразную пищу…