Ему, впрочем, было теперь не угнаться в острословии за другим нечаянно раскрывшимся самородком — Лайнером. Это невероятно, но таланты иногда действительно рождаются по прихоти диктаторов. Музы словно чувствуют высочайшее благоволение. Превращение Лайнера из записного зануды в оригинального афориста стало, без сомнения, плодом снисходительного внимания Боба, и хотя тот больше в столовой не появлялся, Бориса Исааковича было уже не остановить, его несло.
— Да вы у нас просто второй Виктор Степанович, — обронил в ответ на очередное замысловатое творение Лайнера Сикорский, любивший когда-то цитировать Черномырдина.
На этих двоих не приходилось особо рассчитывать, как и на толстяка Бородина. Впрочем, ждать от них каких-то умышленных подвохов — тоже.
Очень важен был веский голос Ругиниса, к нему прислушивались многие, но боцман изначально занимал во всей этой истории позицию особую, к старпому относился с недоверием и почти враждебно, и теперь трудно было предсказать, чью сторону он примет в случае конфликта. Скорей всего, только свою, и будет выбирать, что лично для него более выгодно.
А вот матрос Жабин и практикант Бугаев — те несли реальную опасность для себя и остальных. Каждый из них мог в любую минуту взорвать обстановку. Не говоря уже о втором помощнике Грибаче, из новой генерации мерзавцев, у которых не было никаких моральных ограничителей даже и в зародыше: в такое уж время и в такой среде возросли. Этот себя не подставит, но всадить кому угодно нож в спину из самых мелких шкурных соображений, да просто без причин, для самоутверждения, может запросто…
Прежде всего следовало разобраться с курящими. Были в команде такие, кто никогда не курил или бросил, — сам Акимов, Сикорский, Сипенко, Чернец, Бугаев. Не курили женщины. Были курившие умеренно. Но некоторые и в обычное-то время почти не выпускали изо рта сигарету, а в нервозной обстановке заточения удвоили усердие. Особенно отличались этим Лайнер и Симкин. Столовую быстро заволокло дымом, всё вокруг пропиталось невыносимым кислым запахом табака. Тут старпом не был в одиночестве — громко жаловались на головную боль Светлана и Нина Васильевна, ворчали Иван Егорович и Андрей, да и сами курильщики скоро поняли, что в такой атмосфере не выжить. К тому же возникла угроза истощения принесённых из кают сигаретных запасов, а позволят ли когда-нибудь суровые стражи пополнить их в судовой артелке, никто загадывать не мог.
Эгоистичный расчёт подействовал лучше любых увещеваний. В конце концов сообща постановили: курить по мере крайней потребности и только за переборкой, в «гигиеническом» закутке, а окурки немедленно топить в параше. Это создавало дополнительные проблемы, особенно для женщин, которым неловко было заявлять о своей неотложной нужде, когда кто-то увлекался курением, но иного выхода не было.
Светлана и Нина Васильевна, при всём их разительном несходстве, поневоле образовали женский союз. Когда одна шла в туалет, другая сторожила дверь в буфетную; приспособились там же переодеваться, стирать мелкие вещи и даже наскоро обмываться, воспользовавшись найденным в кладовке пластиковым корытом.
В первый день плена все улеглись необычно рано. Многим хотелось, должно быть, поскорее забыться, спрятаться от изнурительного кошмара реальности хотя бы во сне. Но сон в таких случаях освежает разве только детей: взрослые продолжают в ночном бреду гадать, где тут сон и где явь, а утром просыпаются с сокрушённым сердцем и ещё более острым ощущением катастрофы… Светлана постелила матрасик в углу вдоль переборки, отделяющей столовую от буфетной, позади длинного обеденного стола. Следующим в ряду, также головой к иллюминаторам, но уже по эту сторону стола, ещё утром примостился Бугаев, так и пролежавший весь день укрытым с головой. (К нему подходили старпом, Иван Егорович, Сикорский, его тормошила Света, приглашая к обеду, — он отнекивался, отказывался осипшим голосом или просто молчал, нервно вздрагивая спиной.) Дальше шли постели Бородина, Лайнера, Сикорского, Чернеца и моториста Симкина. В «красном уголке», отделённом от столовой декоративным барьерчиком, диван остался за Ниной Васильевной; на палубе широко раскинулся под иллюминатором Грибач, нарочно разбросав вокруг одежду и другие вещи, чтобы никто не занимал место рядом; в стороне от него лежали Ругинис, Жабин и Степа-стюард.