Иван Егорович устроился отдельно от всех, у противоположной переборки в проходе. Там же, только ближе к буфетной, как раз напротив Бугаева и Светы, постелил себе старпом.
Верхний свет охранники позволили потушить, оставив лампочки возле дверей.
Полумрак развязал языки. Толпа взрослых людей, волей случая оказавшихся в одной спальне, становится похожей на кучку одичавших малолеток: те же беспричинное возбуждение и потребность проявить себя как можно гаже, в полной уверенности, что темнота всё спишет. Началось в «красном уголке».
— Я бы тому козлу, который нам ящики в трюм подкинул, еловый стензель в жопу запиндярил, — для затравки сказал Грибач, громко зевнув. — Прямо так, с сучками и с корой. На всю длину.
— Какие ящики? — сонным голосом невинно спросил Стёпа.
— Ты что, про ящики не знаешь? — возмутился матрос Жабин. — Вот глядь! Вот заколебал! А почему тогда, скажи, мы тут сидим? Почему ты со мной рядом воняешь?
— Я не воняю, — сдержанно оскорбился Стёпа.
— Всю ночь не продохнуть будет, в пенду! — распалялся Жабин. — Да какой-нибудь трупец ещё пердеть начнёт!
— Уж известно какой, — снисходительно подтвердил Грибач. — Всё тот же, с ящиками который. Ему-то сладко спится, старой заднице. Насрал и сопит. Если пёрнет — сразу деревяшку ему туда всажу.
— Мужчины, как не совестно! — слабенько запротестовала с дивана Портянкина, которая побаивалась Грибача: всё-таки комсостав.
— Ты это… Ты знаешь что возьми? Стёпкину швабру, — злобно поддакивал своему бывшему вахтенному начальнику обнаглевший Жабин. — А ещё лучше в параше крысятника утопи.
— Слышали анекдот? — Это уже вступила столовая, Лайнер прорезался. — Приезжает, значит, большой московский начальник в Алма-Ату… Степан, она у вас как нынче называется? Алматы? Вот ё…! Тогда ещё Алма-Атой была. Значит, водят его по столице советского Казахстана, показывают достопримечательности. Приводят в новый пивной бар, только что его открыли, и говорят: «А тут у нас…» Хе-хе-хе-хе…
— Что говорят-то? — с раздражением в голосе прервал хихиканье Сикорский. — Заканчивайте, Борис Исаакович, да спать будем.
— Сейчас, хе-хе-хе… «А тут у нас, говорят, пиво с раками пьют»… Хе-хе-хе-хе-хе… «С раками»! А он…
— Ну?..
— А он говорит: «Я думал, это у них лица такие!»
— Подонки! — раздался посреди столовой громкий и хриплый незнакомый вскрик. Не все сразу узнали этот голос.
— Что?! — изумленно спросил кто-то со стороны «красного уголка».
— Все вы подонки! — истерично повторил Бугаев.
— Этто кто ещё там выступает? — угрожающе протянул Грибач. — Шмакодявка, которая нас сдала, что ли? Да таких шмакодявок…
— Всё! — не выдержал Акимов. — Или ты немедленно заткнёшься, или я набью тебе физиономию.
Он сел на своей постели. Терпел долго, решив сначала не реагировать на провокации, надеясь, что кто-нибудь другой догадается одёрнуть, или что бравада пакостников сама собой иссякнет. Но они, похоже, одолевали. Перед глазами старпома от ярости плыли разноцветные круги. Он сам боялся в себе таких состояний — это не могло кончиться ничем хорошим. Вся полутёмная, кишащая людьми столовая казалась ему в эту минуту какой-то мрачной фантазией, всплывшей из средневековья. Едва ли не преисподней, у врат которой оставляют всякую надежду.
— Слыхал, Валентин? — начал было подзуживать Жабин. — И этот не спит!..
— А я ещё кое-кому добавлю! — жёстко оборвал его лежавший там же неподалеку Ругинис.
Для Акимова да и для многих других солидарное вмешательство боцмана было неожиданностью. Весь день после плохо для него закончившейся стычки на палубе с Киржаком Ругинис был мрачен и ни с кем не разговаривал.
Чернец поставил окончательную точку:
— Мы таких накрывали одеялом, бленах.., — бесстрастно обронил он в пустоту. — Утром уже холодненькие.
Больше никто не проронил ни слова. Акимов откинулся на спину, старался успокоиться. Ещё один маленький бой выигран, надолго ли? А самое противное, что биться-то приходится не с врагами, они недосягаемы, а как бы со своими. Но кто тут теперь разберёт, где «враги», а где «свои»? И вообще, кто или что назначает человеку «врагов»? Почему, например, во время войны какой-нибудь соотечественник-выродок — изводивший всю округу дебошир и подлец, вор, насильник, убийца — должен считаться «своим», а достойный и гуманный иностранец — умный писатель или отважный путешественник, которым ты давно восхищался заочно, — оказывается в стане «врагов»? Это так же дико и бессмысленно, как считать «своими» всех мальтийцев только оттого, что приходится плавать на судне под коммерчески выгодным флагом Мальты. Что за абсурд эти «государевы интересы», эта стадная рабская логика, жизнь по чьей-то указке, в то время как люди — вот они — так хорошо видны, и каждый знает, с кем ему хочется иметь дело, а с кем — ни за что…