Весь следующий день Бугаев приходил в себя. Света ухаживала за ним, как за младшим братом. Он ощущал её близость и внимание, но сильная слабость и постоянные провалы сознания как-то не позволяли сосредоточиться на особых чувствах к ней. Утром температура была ещё под сорок; ему снова делали уколы, давали что-то выпить. Очень болел бок, повреждённый во время ночного барахтанья в воде на палубе. Вероятно, он жаловался на боль, потому что его снова осматривали, прослушивали холодным фонендоскопом и щупали (Лайнер, затем старпом). В конце концов, судя по долетавшим до него репликам, пришли к выводу, что это не лёгкие, что болит повреждённое или даже сломанное ребро. Последнему предположению Бугаев про себя ужаснулся, потому что он ещё никогда ничего себе не ломал, тем более рёбра, но, судя по спокойствию, с каким все приняли эту версию, он понял, что это ещё не конец, и опять задремал. Ему казалось или снилось, что старпом разговаривает по телефону, вызывает вертолёт для его эвакуации. Он ещё подумал: интересно, куда повезут — в Роттердам или в Лондон? Успеет ли он разглядеть город, перед тем как попадёт в больничную палату? Но и самой больницы было уже достаточно, она была удивительно красивой, светлой и воздушной, открывалась к небу. Его мягко, чуть покачивая, везли по залитым светом необыкновенных фонарей просторным коридорам, поблизости сновали туда-сюда огромные белые паромы, с них неслась музыка и завораживающая чужеземная речь, и рядом постоянно было чьё-то доброе лицо, полное значения и достоинства, — определённо лицо иностранца, но и не вполне иностранное, как если бы гордый и мужественный красавец Ругинис вдруг расцвёл нежной улыбкой Светы… Но краски удивительной больницы разом потемнели и сгустились, когда заговорил Лайнер.
— Кошек Сталин завозил, говорю. Миллионы кошек расплодили в подвалах!
После Миша вспоминал эту реплику, вертел её и так и сяк, пытаясь как-то понять, приспособить к ситуации и оправдать, но так и не смог найти в ней смысла. Ничего, кроме разве что «крысятника», и близко не вставало. Одно он знал точно — эти слова были произнесены, потому что дальше шло продолжение.
— Да, бомжей не было, но вся страна была как один большой серый барак. Вам от этого легче? — вопрошал механик Сикорский.
— Всем было легче, подавляющему большинству. Люди знали, зачем они живут, — отвечал Лайнер.
— А теперь просто живут, не зная. Да ещё как живут! Особняки, машины, яхты. Чем хуже?
— Теперь живет маленькая кучка. А остальные подыхают, потому что у них впереди ни просвета.
— Вот-вот. Свет в конце тоннеля…
— Что ж тут смешного, — сказал старпом. — Без этого света остаётся только помирать. Вот если вам сейчас сказать, что вы никогда из неволи не выберетесь, так здесь свои дни и окончите, а?.. Пьют и бомжуют от слабости и от обиды. Дух в народе убили. Когда всё расхватали, все пути перекрыли и ещё тычут в глаза своей роскошью — на что людям уповать?
— На бога, на что же ещё! — сказал Сикорский.
— На бога… Мы, видишь, так устроены, что нам подавай царство божие на земле.
— Знаете, почему случилась эта самая перестройка, чтоб её? — услышал Бугаев родной убаюкивающий голос старого сказочника, не сразу признав в нём Ивана Егоровича. — А я знаю. Как раз перед этим в Кремле решили поменять часовые пояса! Сдуру или от скуки, кто их разберёт. Моя сестра жила во Владимирской области, в двух часах езды от Москвы на электричке, каждую неделю за маслом и колбасой в столицу ездила. Заезжаю к ней как-то в отпуск, а она говорит: «Ведь у нас теперь другое время! Мы ж от столицы на час отстаём!» Да не отстаёте вы, утешаю, — наоборот, впереди стали идти! «Нет, отстаём. Начальство ж на Запад смотрит. Москва от России отгородилась, знать не хочет». И с кем тогда ни говорил, все так думали. Затосковал отставленный народ и бросился неведомо куда очертя голову…
— Дураки! — подтвердил Лайнер. — Знали бы, какими крепостями от них после отгородятся!
— Всё это очень непросто, — снова вступил старпом. — Я так думаю, что порядок, наверное, при Сталине наводился, но только внешними, насильственными методами. А внутри у людей хаос и безначалие — что тогда, что теперь. Если бы не это, народ бы теперь так не скрутили. Возьмите Англию: какая разница, кто там сегодня премьер-министр, — англичане при любой власти будут, например, строго соблюдать очереди и никому не дадут их нарушить. Идеи закона и справедливости у них в крови. Можно ли это одним страхом наказания внедрить? И если можно, то сколько времени на это потребуется? При Сталине-то я не жил, но какой-то заряд оттуда, наверное, к нам шёл через родителей. Помню, маленького привезли меня в деревню. Пошел с матерью в магазин, встали в очередь за хлебом. Голода не было, но хлеба в стране всегда не хватало. Давали по две буханки в руки, чтобы скотине не скармливали. И вот, смотрю, бабка одна шустрая отходит от прилавка, прячет свои буханки в авоську, прикрывает платком и снова за нами в очередь становится. Как я на неё тогда смотрел! Так смотрел, что она не выдержала, стала передо мной, мальцом, оправдываться: «Что смотришь? Не чужое, своё беру!» Своё! А в моих-то глазах она была преступница. И я мечтал в душе, чтобы продавщица догадалась, разоблачила нарушительницу, пристыдила при всех… Да будто продавщица всего этого не знала и не видела! Вся страна так жила. Вот такое несовпадение. А теперь оно неимоверно усилилось, души людей на клочки порваны. Где тут закон и где — справедливость, почему для нас они никогда не совпадают? Законы смягчились, а справедливости в обществе всё меньше. Как это понимать?