По странному совпадению, именно о нём были первые слова очнувшегося к утру капитана.
— Включи пеленгатор. Хоть музыку послушать, на хрен, — хрипло сказал Красносёлов, приподнявшись на постели и ничуть не удивившись присутствию в рубке старпома. Как будто они снова шли, совсем свободные, в Датских проливах и старпом стоял на вахте, а капитан всего лишь прилёг на минуту отдохнуть.
Акимов обомлел от нежданной подсказки. Как он мог забыть? Ведь это тоже связь, пускай и односторонняя, — в юности, ещё в бытность практикантом, он ловил по пеленгатору западные голоса, которые не брал ни один транзисторный приёмник… Помедлил секунду и решился, включил тумблер без спроса.
— Спутникам не доверяешь? — тотчас произнёс за спиной бдительный Боб.
— Хорошая морская практика требует применять одновременно разные способы определения места, — рассудительно сказал старпом. — Да и потренироваться лишний раз не мешает…
— Вам эти тренировки вряд ли уже пригодятся, — зловеще предположил Боб.
— Командир, к чему вся эта туфта? — вскипел Красносёлов. — Ты словно рекламный агент похоронного бюро. Помереть-то все когда-нибудь помрём, но зачем столько трендеть об этом? Как соберёшься кончать нас, тогда и кончай, только не наводи тоску заранее.
— Ладно, слушайте. Ничего про себя не услышите. Нет вас больше на свете, понятно?
В полдень капитан заступил на вахту, а старпома сопроводили вниз. Встретили Акимова в столовой с облегчением, кто-то и с нескрываемой радостью, но когда он, посвежевший и возбуждённый, принялся рассказывать, где был и что успел узнать, все как-то потеряли к нему интерес. Казалось, этим сонным людям (хотя они-то спали, а он провёл без сна больше суток) было уже безразлично, в какой точке находится судно и куда движется. Они больше не стремились разгадать тайну своего заточения и не верили в будущее. Даже Светлана отошла, опустив глаза, когда Акимов, запинаясь от волнения, стал говорить про пеленгатор, как им с капитаном почти одновременно пришла в голову мысль воспользоваться им не по прямому назначению, и как они впервые за много дней слушали звуки оттуда…
— Про нас-то говорят? — только и спросил унылым голосом Лайнер. (Сикорский при этом хмыкнул, а Симкин вдруг истерично захохотал, но так же внезапно смолк.)
— Пока нет.
— То-то и оно.
Что ещё бросилось в глаза Акимову, перед тем как он свалился на свой матрас, — это непривычно тихий, растерянный вид Бугаева и свежие иссиня-красные отметины на его не зажившем ещё после старых приключений лице.
К ночи старпома снова взяли наверх. Боб не устанавливал для него с мастером никаких правил и ничего не предрешал, строгого расписания вахт по часам не существовало, но вызовы на мостик примерно в одно и то же вечернее время повторялись теперь изо дня в день.
Акимов был этому рад и не рад. С одной стороны, привычная работа, возможность двигаться, свежий воздух на мостике для него самого были просто спасительны. С другой, его страшно мучило, что все остальные, в том числе Светлана, продолжают оставаться в тесной душной камере, а он ничего не может для них сделать.
Теперь при каждом очередном его возвращении в столовую обстановка там пугающе менялась. Первые дни Акимов думал, что всё это ему кажется по контрасту, после очередного глотка «воли», но знаки были слишком уж осязаемы. Все стали как-то тише и ещё угрюмее. Когда старпом пытался завести отвлечённый разговор, на который ещё недавно живо откликнулись бы и Лайнер, и Сикорский, и Сипенко, и даже Чернец, не говоря уже о всегда готовом вспыхнуть Мише Бугаеве, — его собеседники делались рассеянными и расходились по углам, кто-то чуть ли не втянув голову в плечи, точно боясь наказания. У него вначале мелькнула мысль, уж не считают ли все его теперь провокатором, нарочно вызывающим на откровенность (рецидив былой шпиономании!), но в быту никто, кажется, не стал к нему относиться хуже или с меньшим доверием. А со стороны Светланы, которая не могла солгать, он чувствовал даже больше внимания и тепла к себе, чем прежде.
Однажды Акимов, улучив минуту, признался ей в своём ощущении странных перемен.
— Так ведь порядка стало больше, — просто ответила она.
Это он тоже заметил. Все постели на день тщательно укрывались одеялами. Стёпа каждое утро стал делать в столовой влажную приборку. Когда он застревал со шваброй перед раскиданными на полу носками Жабина или шортами Грибача, хозяева брошенных вещей торопливо и чуть ли не с виноватым видом их прибирали. По утрам не стало грубых перепалок по поводу того, кто кому больше мешает спать. Парашу теперь выносили не «добровольцы» в лице одних и тех же Стёпы и Ивана Егоровича, а строго по очереди, не исключая, например, того же Грибача.