Значительно спокойнее стали проходить обеды: самые наглые больше не расталкивали перед котлом робких и вежливых, не выхватывали у Портянкиной куски получше и не тащили их в свои углы, как одичавшие псы; теперь, как в былые времена, все в одно время чинно усаживались за двумя столами (журнальный столик в «красном уголке» также приспособили для питания), за каждым было закреплено постоянное место. При этом кресло во главе стола команды, которое раньше по праву занимал боцман, уважительно предоставили Акимову, как и положено по старшинству, а Ругинис потеснил на другом торце Ивана Егоровича.
Всё, казалось, было так, как с самого начала хотел устроить старпом. Но радости это не приносило. В целом от перемен, вопреки оптимизму Светланы, веяло не доброй волей и согласием, а чем-то жутковатым. Лайнер больше не рассказывал анекдотов. Глаза Сикорского потускнели, а голос сел, в речи не было уже ни энергии, ни юмора, как если бы человек разом постарел лет на двадцать. На лице Чернеца возникала иногда ироническая ухмылка, но он её поспешно сглатывал и принимал нарочито чинный вид, словно участвовал в погребальной церемонии и чувствовал себя обязанным соблюдать этикет, при этом много чего имея сказать об усопшем нелицеприятного.
Как-то за обедом Акимов, поневоле занимавший председательское место, решил приободрить унылую компанию:
— Мастер на мостике вовсю лается с Бобом. И ничего, цел пока. Эти ребята у кого-то на службе, выполняют приказ, сами они не такие уж и злые. А главное, лично от нас им ничего не нужно. Всё ящики треклятые, чтоб они провалились. Вот дурная у нас работа, а? Что в трюм навалят, то и везём. Остаётся только узнать, кто навалил…
— Не надо об этом, — спокойно прервал его с дальнего конца стола Ругинис.
— Почему же не надо?
— Не надо, и всё.
Остальные промолчали, опустив головы. Старпом почувствовал себя дедушкой большого крепкого семейства, брюзжание которого терпят только из уважения к его летам, но нисколько не собираются ему потакать. И в этом, как сознавал Акимов, была своя суровая правда: ведь он по большому счёту фальшивил, хотел подыграть настроениям, — а настроения, оказалось, уже не те. «Внуки» незаметно для глаза подросли и заматерели.
Одной из мрачных загадок стало новое поведение Бугаева. Мальчишка был явно запуган. Его, казалось, больше не интересовали ни умные разговоры, ни ящики в первом трюме, ни даже Светлана, предмет недавних столь страстных вожделений. На неё он просто не обращал внимания и старательно избегал любых сближений с ней (точно так же, как все другие игнорировали речи старпома, если они не касались элементарных бытовых нужд). Теперь Миша никому не грубил, на вопросы отвечал тихо и неуверенно, всё больше сидел или лежал в одиночестве, иногда, за неимением тетрадочки, машинально чертя пальцем в воздухе какие-то знаки.
Акимов рискнул спросить у него, где это он умудрился подцепить новые фингалы. Бугаев опустил глаза и набычился, за него ответил третий помощник Бородин:
— Не всё понимает. Приходится объяснять.
— Ну, братцы, так нельзя, — искренне возмутился старпом. — Так мы скоро… Иван Егорович, вы-то куда смотрели?
— А что я? — Сипенко виновато улыбнулся. — Тут всё правильно, в общем. Живи и давай жить другим. Ишь выскочка нашёлся!
Старпом пытался вычислить, кто инициатор нового порядка. Откуда вдруг в деградировавшем экипаже, у кучки несчастных, обозлённых людей, возникла такая сплочённая организация? Почему все подчинились дисциплине? Диктатура определённо пришла не со стороны тюремщиков, те во внутреннюю жизнь экипажа не вмешивались. Он искал единоличного вождя, но безуспешно. Никто явным образом не управлял событиями, не распоряжался; не было, кажется, даже идеолога, «серого кардинала», способного руководить за спинами других. Вернее, кандидатов на роли вождей было так много, что разбегались глаза. Первым Акимов заподозрил Ругиниса — человека безусловно сильного и авторитетного, обладающего харизмой; но бывало так, что на него вдруг цыкал патлатый толстяк Бородин, и Ругинис слушался. А Бородина мог, например, дерзко послать подальше сморчок Симкин, и если общество признавало, что Симкин прав, смирялся Бородин. Эти трое безусловно входили в «мафию», образовывали некую авторитетную верхушку. Какими путями она создалась — одному богу известно. «Мафиози» всей душой поддерживал стюард Стёпа, явно симпатизировал им Иван Егорович. Любопытно, что заметные при старом, легальном порядке люди вроде Сикорского, Жабина, Чернеца, даже Грибача, постоянно так или иначе о себе заявлявшие, оказались не у дел, но при этом признали (или вынуждены были признать) новый порядок и составили ему молчаливую опору. Не говоря уже о женщинах и Лайнере, давно тосковавшем по сильной руке.