Покончив с жилыми помещениями, перешли к осмотру служебных и грузовых. Тут уже надо было развести команду по рабочим местам: механиков — в машину, штурманов — в рубку, боцмана — под полубак, повара — на камбуз… С кем-то обследовать кормовую тамбучину с румпельным отделением, шлюпки, груз на палубе и, конечно, трюмы. Сначала хотели запретить морякам покидать каюты и вызывать их по одному, двигаться с каждым адресно, но это показалось слишком муторным. Снова гаркнули по трансляции, употребив военно-морскую лексику: «Личному составу занять посты!» Экипаж вначале ничего не понял, а затем начал потихоньку выползать из кают. Вояки не препятствовали.
Как чувствовали себя в новой обстановке члены команды? Как всегда, по-разному. Те, кто не умел или не желал задумываться над скрытыми пружинами происходящего, приняли вторжение на борт военных и устроенную ими проверку как должное. Для многих, несмотря на все завихрения собственного жизненного пути, корабль под российским флагом оставался на просторах мирового океана вполне законной и даже желанной силой, от которой они готовы были терпеть неудобства и притеснения. Кого-то прямо связывало с Военно-морским флотом их прошлое, собственная служба на кораблях; они ностальгически вспомнили молодость и не могли не отнестись с уважением к форме, тем более — к двум большим звёздам на погонах кавторанга. Так было с Жабиным, Симкиным, Сипенко. По своему настроению примыкали к ним стюард Стёпа и Нина Васильевна Портянкина. Изворотливый Грибач в очередной раз обратил ситуацию себе на пользу; какое у него было при этом настроение и существовало ли вообще внутри него место для эмоций, напрямую не связанных с выгодой, — этого не знал никто. Третий помощник Бородин отнёсся к очередным событиям флегматически, довольный уже тем, что покончено с беспределом бандитов; он не ждал от соотечественников в погонах больших неприятностей — разве что по дурости, свойственной воякам вообще и русским в особенности. Не разделял он и панической версии Сикорского насчёт того, что члены экипажа «Global Spring» могут быть для кого-то нежеланными свидетелями. Ругинис отгородился от всего невидимой стеной и держал себя с брезгливым достоинством. Прямодушный Ашот Иванович Карапетян, второй механик, после долгих мытарств в неволе не имел ничего против начальственных строгостей, считая их закономерными, но недоумевал, почему недавние насильники уравнены в правах с экипажем и не сидят под замком. Эта болезненная проблема сразу поделила моряков на две неравные группы. Меньшая заведомо готова была принять всё, что подскажут сверху, а самое удивительное — легко подстраивала под это собственные опыт и воображение. Лайнер, например, быстро поверил в ихтиологов, терпевших бедствие в бушующем море, позабыл даже собственные домыслы о «втором составе» и бросал в сторону притихшей девятки, сгрудившейся в уголке кают-компании, полные сочувствия взгляды. Никаких противоречий эта версия в его голове уже не рождала. Большинство, конечно, недоумевало, негодовало, испытывало дискомфорт, кто-то (как Света, одной из первых узнавшая об аресте Бугаева) был на грани срыва от жестокой абсурдности происходящего. Сильнее других — не только физически, но и морально — пострадал сам Бугаев; внутри него рухнул мир, который едва ли подлежал восстановлению.
Капитан в самом начале, когда военные только поднялись на борт, попытался «качать права». Но сопровождавший кавторанга штатский толстяк с восточной внешностью (фамилия у него была подходящая — Пухло, звали Равиль Ахметович) отвёл его в сторону и сказал несколько слов. Как позже передавал капитан старпому, Пухло представился сотрудником российского посольства (в какой стране — не уточнил), специалистом по международному праву, и объяснил, что всё законно и соответствует общепринятой морской практике: военные поднялись на борт, отреагировав на сигналы бедствия и просьбы о помощи. Красную ракету запускали? Сигнал «SOS» давали? Ну вот. Разберутся и уйдут. Может, сказал и ещё что-нибудь, о чём Красносёлов предпочёл умолчать. После разговора с Пухло капитан сбавил тон и лишь попросил дать ему возможность связаться с берегом и поставить в известность обо всём случившемся судовладельца, однако его просьбу оставили без внимания.
Эту проблему чуть позже решил третий механик Сикорский, воспользовавшись дисциплинарными прорехами в военно-морском режиме.
Режим этот, надо сказать, оказался либеральнее, иными словами — значительно безалабернее бандитского. Когда начальственная комиссия (уже со стармехом и Лайнером вместо капитана и Грибача) надолго спустилась в машинное отделение, матросы повели себя совсем вольготно. Сами вступали в разговоры с командой судна, кого-то даже подбадривали со свойской снисходительностью: «Не боись, корешок. Что мы, не русские, что ли?» Заприметив Светлану, провожали её в коридорах похотливыми взглядами, присвистывали и причмокивали вслед. Пытались флиртовать, как умели. Бородин, осаживая особенно ретивого ухажёра, спросил, понимает ли он, что находится не у себя в деревне, а как-никак на территории другого государства. «Ну и что? — был весёлый ответ. — Нам даже тельняшки в Индии шьют». У кого-то служивые клянчили сигареты, жвачку и прочую мелочь, с другими заводили разговоры про «ченч». Именно так вышли на словоохотливого Александра Васильевича, слонявшегося по коридорам в надежде услышать «музыку сфер», как он любил выражаться, а проще — узнать хоть что-нибудь о своей будущей участи. Обмен двумя-тремя легкомысленными репликами с одним, затем другим бойцом, фирменная хохма, невзначай оброненный намёк — и вот уже Сикорского тянут к бритоголовому пареньку в старшинских погонах, с туповатым, но целеустремлённым лицом. Начинается торг. Продавец нагло и уверенно набивает цену, чувствуя безвыходность покупателя. Александр Васильевич, немного растерявшись от разбухающей на глазах алчности юного бизнесмена в моряцком прикиде, пускает в ход весь богатый арсенал мимики и жестов. Наконец оба отходят в угол: Сикорский вынимает из кармана пачку зелёных банкнот, возвращённых ему в своё время налётчиками; морячок, озираясь, передаёт ему что-то из-под руки и быстро удаляется…