— Конечно, нет! А что он мог им показать, кучу ломаных досок? Николай Николаевич, скажите хоть вы: что мог Бугаев показывать в пустом трюме?
— Ни-че-го! — Мастер глядел на Акимова с шальным восторгом, готовый, кажется, вскочить и облобызать его.
— Послушайте, — сказал Ухалин, начиная выходить из себя. — Бугаеву светит немалый срок за измену родине. Если вы намеренно его покрываете…
— Родине? Так это родина, значит, тайно положила нам в трюм ракеты, чтобы потом их тайно же выкрасть? Или никаких ракет не было, только буровые установки? А они куда делись? Вы всё-таки думайте, что говорите, а то ведь протоколы останутся, новый пожар придётся устраивать.
— Ну хорошо. Пособничество пиратам годится? За это тоже дадут немало.
— Да неужели вы надеетесь, что вам позволят замять эту историю? Что все эти бывалые мужики наложат в штаны и подпишут что угодно — Ругинис, Сипенко, Чернец…
— Чернеца больше нет.
— То есть как — нет?
— Так. Он скончался в корабельном лазарете.
Акимов потемнел лицом, какое-то время с недоверием глядел на Ухалина. Затем сник.
— Значит, убили, — вырвалось у него.
— Убили — это точно. Мы должны выяснить, по чьей вине это произошло. Постарайтесь вспомнить, при каких обстоятельствах он получил смертельные ранения. Кто послал его на верхний мостик к сигнальному фонарю?..
Ухалин нёс что-то о преступной халатности, превышении служебных полномочий, о том, что в обязанность старшего помощника входило обеспечить безопасность. Как будто речь шла о какой-нибудь покраске релингов на мачте и Чернец просто не захватил с собой страховочный пояс, а старпом не проследил. Формулировки дошли до «преступного приказа». Капитан к тому времени совсем уморился, клевал носом в углу дивана. Акимов был как в ступоре, на сгущающиеся угрозы не реагировал, и его наконец отпустили.
Если бы он не был пришиблен известием о смерти Чернеца и мог тогда вдуматься в их методы, рационально вникнуть в схему, по которой вёлся допрос, представить на своём месте других — тех же Сипенко с Ругинисом, а также Бородина, Сикорского, Пильчука, Симкина, Карапетяна, не говоря уже о Лайнере, Жабине, Портянкиной, Стёпе, на которых и давить-то не было нужды, не говоря о Грибаче, — если бы представил их беседы с Ухалиным и Пухло, у него не было бы особых иллюзий. Ведь вполне очевидно, что инструменты в каждом случае использовались одни и те же, разве что с поправкой на умственные способности и психику подследственного. Каждому вменялась какая-то вина; и чем дольше человек упорствовал, тем больше всплывало отягчающих обстоятельств. А если добавить к этому неопределённость статуса, отсутствие документов, тюремную пытку, полную изоляцию от внешнего мира, запрет всяких контактов с близкими и родственниками, теперь ещё громко молотящий с утра до вечера в камере телевизор и, главное, полную неизвестность, когда и чем всё это может закончиться, — не должно было остаться никаких надежд. А он всё надеялся.
Обитатели столовой стали замкнутыми и сосредоточенными. После вызова на допрос (а иные за пару дней успели побывать в капитанской каюте не по одному разу) каждый хранил про себя какую-то тайну. Кто-то, как Грибач с Жабиным, целенаправленно доносили и присочиняли небылицы — один для потехи, другой по дурости и злобе. Кто-то, сам того не желая, иногда всего лишь пытаясь выкрутиться из ухалинской ловушки, наговаривал на собрата по несчастью или просто нечаянно выбалтывал лишнее, а после мучился этим и тоже озлоблялся. Так попал впросак словоохотливый Александр Васильевич: расписывая ужасы первого, ещё «пиратского» застенка, поведал попутно о суровой дисциплине, установленной в камере самочинными лидерами, о взаимных угрозах и рукоприкладстве. «Я что-то не пойму, кто представлял для экипажа большую опасность, Киржак или Ругинис?» — съязвил на это Ухалин. Но большинство, конечно, сосредоточивалось прежде всего на себе, собственной уязвимости, путях личного спасения и недвусмысленно поставленном перед ними выборе.
— Алексеич, под тебя всё копают, — признался как-то Акимову Сипенко, улучив минуту наедине. — И тут, мол, виноват, и там недоглядел… Да ведь ты им не нужен, им твоё молчание нужно! Отпусти ты их с богом на все четыре стороны. Кто теперь знает, были эти яшшыки, не были…
— Да ведь стыдно, Иван Егорович!
— Ишо бы не стыдно. Ты осадку видел? Нос против прежнего чуть не на полметра подскочил. И смех и грех… Внучку хочется повидать.
Ругинис не делился своими тяготами ни с кем, но по тому, как с каждым допросом всё ярче вспыхивали его синие глаза на пылавшем лице, можно было догадаться, что напряжение только нарастает.