Ещё через пару дней на буксире пригнали (должно быть, из ближайшей гавани) убогую баржу, какую-то мусоровозку, пришвартовали к правому борту судна. Вызвали на очистку первого трюма от древесного хлама палубную команду: Ругиниса, Сипенко, Жабина, Бугаева. Акимов вызвался было поучаствовать — с ним и разговаривать не стали.
Обедать никого с палубы не привели. Слышно было, что выгрузка идёт: изредка раздавались слабые удары по корпусу судна вздёрнутых краном связок горбыля. Старпом про себя рассчитывал: Ругинис работает на кране, трое внизу (это если придурочный Жабин снова не заартачился и не отказался лезть в трюм— но какие у него теперь, собственно, могут быть отговорки, если он официально показал, что никаких ящиков в помине не было?). Груда беспорядочно вздыбленного горбыля на троих. Тяжёлые доски надо разобрать, уложить рядами, подвести под каждый подъём стропы. До ужина работы хватит. А ещё зачистка, мести и поднимать наверх бадьями отлетевшую кору, щепки, пыль…
— Ты подождала бы уходить-то, скоро наши вернутся, покормишь, — сказал Акимов Свете, закрывавшей вечером после ужина камбуз.
— Я что, в служанки вам нанималась? — огрызнулась та.
Она была на особом положении, приходила только в рабочие часы, общалась с членами команды неохотно и всегда нарочито грубо, свободно покидала столовую — вахтенный открывал ей дверь по первому требованию. Даже выговаривала вахте, когда та мешкала. Все к этому уже притерпелись, кроме, пожалуй, ревнивой Нины Васильевны, не пользовавшейся, в отличие от Светы, никакими привилегиями, да старпома, который переживал такую боль, горечь и пустоту, словно изнутри по нему прошёлся огонь.
Первыми появились, все в древесной трухе, Сипенко и Жабин. Иван Егорович тяжело утирался рукавом. Жабин стащил с себя мокрую рубаху, спросил:
— Пожрать-то нам оставили?
Никто ему не ответил. Через время старпом поинтересовался:
— Где остальные?
— Должны бы прийти, — ответил Сипенко. — Трюм закрыть осталось да кран положить… Да вот они.
Приоткрылась дверь. В неё медленно и как-то боком, стыдливо прикрывая одной рукой лицо, а второй держась за живот, протиснулся Ругинис. Огляделся — и сразу на свой тюфяк, прямо в робе и сапогах. Судорожно потянул на голову край простыни.
— Гера, ты что? — спросил Бородин с тревогой. — Ты бы разделся! И это… Чаю сейчас согреем, а?
Подошёл, сдёрнул с Ругиниса простыню, отвёл от лица его дрожавшую руку.
— Эк тебя отделали! Кто же это?
Заинтересовались и другие, приблизились. Даже Лайнер оторвался от телевизора, глянул на боцмана, ахнул и побежал в буфетную за примочками — он теперь чувствовал себя почти штатным лекарем.
— Это… Это я сам, — неуверенно пробормотал Ругинис. — Упал с крана. Запнулся в кабине — и вниз головой на палубу…
— Что ж ты неловкий какой! Холод приложи. Завтра красивый будешь, — сказал Бородин. — А с животом что? По печени били?
— Нет, нет… Совсем не то.
— Герман, Бугаев был с вами? — спросил старпом. — Где он?
— Не было. При чём тут Бугаев! Со мной у них особые дела… Ерунда. Завтра поправлюсь.