— А я думал, что к тебе подозрительные лица ходят и что они вдруг могут на тебя повлиять…
— А я на них сам влияю… Я их делаю неподозрительными, — сказал Гусь.
— Проверни свою пленку дальше.
— А дальше нет… — сказал Леня. — Дальше у меня пленка кончилась.
— Жаль… — искренне сказал Гусь. — Какие у них головки получились, пальчики оближешь… Модерн!
— Красота! — обрадовался Леня. — Гусь, а значит, ты… А мы то… Я тоже хочу модерн!
— Все хотят модерн, — сказала Надя. — Чтоб к олимпийским ты нас подстриг!
— Запиши… — сказал Гусь. — Вот это запиши, Толкалин!
Толпы мальчишек и девчонок, взрослых и даже стариков из всех переулков шли в этот день во двор, где через час должны были начаться олимпийские игры. Раздавался праздничный грохот джаз-оркестра. В углу двора стояли озадаченные и расстроенные Надя и Лена.
Надя листала папку и жутким голосом говорила:
— Все продумали. А где возьмем олимпийский огонь? Чем зажжем факел? Ведь мы не в Греции!
— Ах, Надя, Надя… — сказала Лена, просияв. — Как где? Он везде! Он светит — нам, как и древним грекам! Огонь Олимпа — Солнце! Дайте лупу!
Надя мучительно ждала, пока луч солнца ударит в одну точку. Ждала, ждала — и вот факел вспыхнул.
А одинокий Ларионов стоял недалеко от них и смотрел — на Лену. Он смотрел на нее так, как будто не верил своим глазам…
— Ой, — сказала Лена, — забыла! А шиповка! У меня же только одна!
— Возьми мою… мою… мою… — окружили ее девочки. Но ни одна тапочка не подходила, ну, совсем не в пору была.
Тогда Ларионов сказал:
— Возьми… свою…
И поставил перед Леной на песок ее шиповку — маленькую тапочку с острыми, как у розы, шипами. Лена медленно подняла голову и сказала:
— А где ты был? Мы же тебя обыскались!
— Я же не знал… — сказал Гена. — Я же не знал, чья тапочка…
— Да я не про тапочку! — сказала Надя. — Я про Гуся! Прыгун тут, а тренера нету! Ты знаешь, какое у него сейчас состояние?
— Так разве мне разрешили?
— Разрешили! — закричала Надя незнакомым никому, веселым, человеческим, не научным голосом. — И во-о-о-бще!
Загремела труба.
Лена подняла факел, рванулась, помчалась мимо дискобола, мимо Зевса-громовержца, мимо, мимо… В «олимпийской чаше» вспыхнул огонь. Зашумели зрители, пополз по флагштоку «олимпийский флаг» — пять колец, пронзенных шестом! И во двор пошли ребята, широкими шеренгами, неся плакаты: «Шире дорогу маленьким спортсменам в большой спорт нашего города!», «Выше голову и ноги», «Уважай сильного, дружи с равным, помогай слабому!», «Каждый ребенок — физкультурник»… Взрослые, особенно мамы и дедушки, вытирали глаза платочками.
Прошли «улица Достоевского», «двор детдома номер один», «двор работников автобазы», «седьмой «Б» класс второй школы». «Иностранные» команды: спецшкола номер три — за Великобританию, спецшкола номер один — за Францию, маленький грек с плакатом — «внук республиканца». И даже Африка— маленький негритенок с табличкой «гость города, турист».
Филимонов один стоял невдалеке от стадиона.
Стадион ревел так, как будто он был настоящий. Лицо Нади сияло невероятной гордой радостью. Планка не на рекордной высоте. Чуть ниже, но все же если Гусь возьмет, то второе место ему обеспечено.
Разбегается Гусь. Высота взята!..
— «И вдруг прыжок, и вдруг летит, летит как пух от уст Эола!» — шепнула Лена.
— Что? — спросила Надя.
— Пушкин… — сказала Лена, перехватывая восхищенный взгляд Ларионова. — Пушкин, — повторила она громко, — и Ларионов. Его работа. Он тренер.
А из своего угла на все это мрачно смотрел Филимонов. Он смотрел, как Гена расцеловал Юрку, как, обнявшись, они пошли в его сторону, как они все приближались и приближались к нему, счастливые и довольные. Антон попятился. Он бы сейчас с удовольствием провалился сквозь землю в полном смысле этого слова — такие были лица у Гуся и Гены, такие лица! Антон не выдержал и… улыбнулся.
— Поздравляю… — сказал он, — поздравляю… Победителей не судят. — Он со злости еще хотел добавить, что «победителям подсуживают…», но… удержался. «Второе место не стоит афоризма», — так подумал Филимонов.
Леня проявлял пленку и смотрел пока ее сам. Он смотрел, как поднимается на первое место пьедестала почета тот самый Миша из соседнего двора, как на второе место встает счастливый Гусь. А на третье место — кто-то из «французов». Как они поздравляют друг друга. Как Надя вешает им на шеи медали… совсем как настоящие медали, отлитые и раскрашенные представителями «Англии» в кабинете физики.
Он наслаждался своей работой, лентописец и кинооператор Толкалин, когда вдруг заиграла на своей скрипке Вита. Она снова заиграла молдавские мелодии. «Зачем? — воскликнул про себя Леня. — Вот бестолковая, ведь все кончилось уже!»
Он подбежал к телефону, набрал номер Витиной квартиры и попросил Витину маму позвать ее.
— Витка, ты что, с ума сошла? — крикнул он. — Ты с чего там опять? Прекрати играть эти мелодии, эти самые…
— Не прекращу… — сказала Вита.
— Но ведь это уже не нужно!
— Это всегда нужно, — сказала она и положила трубку. Красиво сказала, между прочим. И трубку на рычаг опустила тоже красиво. Изящно так.
Леня еще раз набрал ее номер. Телефон не отвечал. Молдавские мелодии плыли над двором. Он взглянул из своего освещенного окна на освещенное окно Виты Левской, потом перевел взгляд на землю. Ларионов и Лена стояли возле дискобола. Судя по их позам, они ни о чем не говорили. Они просто стояли. А усталый Гусь в это время спал. Спали его счастливые братья. И Филимонов тоже спал. Ему снился такой вещий сон — Надя ему будто бы говорит: «Таких, как ты, в Древней Греции изгоняли из города!» При этом она стоит в хитоне, как Афина, рожденная из головы Зевса, и говорит ему: «Вон!» — и показывает рукой направление своим указующим перстом. Потом в этом же сне два стража в милицейских фуражках, в хитонах и сандалиях на босу ногу провели его, Филимонова, куда-то в одежде, похожей не то на саван, не то на смирительную рубаху. Повели, повели и привели его в дом с колоннами, на котором висела вывеска «ЖЭК». Древнегреческий управдом в кепочке из льна и набедренной повязке достал домовую книгу и вычеркнул из нее Филимонова. Потом Филимонов во сне брел по улице в венке из чертополоха… Все расступались перед ним, и он брел к городским воротам, которые были закрыты на засов. Греческие ремесленники, тоже в тогах, но подпоясанных ремнями с пряжкой ПТУ, пробивают в стене узенький лаз. Филимонов ввинтился в этот лаз… Перед ним лежала темная степь… Он оглянулся — ремесленники заложили за ним в дыре последнюю щель. Филимонов остался в темноте… И зарыдал…
— Что с тобой? — Бабушка тряхнула его за плечо. — Что с тобой, детка?
— Что?! — Антон вскочил.
— Да что ты?
— Греки… — сказал он.
— Какие греки? Господи, до чего довели ребенка эти спортивные страсти!
Бабушка открыла окно — и вплыла Витина музыка. Она вплыла вместе с ветром, сама такая же ласковая, как ветер. Антон потер лоб… Вздохнул… Жуткий какой сон… Хорошо, что он не в Древней Греции… Хорошо, что только приснилось…
А для кого играла Вита? Может, для всех, кто сейчас устал, кто перестал быть самим собой или стал самим собой… Вита играла долго, так долго, что ее никто уже не слышал. Потому что все уже спали. Спали олимпийские тигры. То есть какие еще там тигры — пока еще тигрята. А в будущем не тигры, а Тиграны Петросяны, будущие львы, ну не львы, а Львы Оборины, Львы Яшины, Майи Плисецкие… Спали те, кто был убежден, что в Олимпийских играх важно не только участвовать, но и побеждать. И спали те, кто был убежден, что в Олимпийских играх важно не только побеждать, но и участвовать…
