— Здравствуй, папка! А вот ты-то совсем не меняешься!
Геракл так крепко обнял отца, что захрустели кости. Любой другой помер бы от такого приветствия, да и Зевс с трудом перенёс могучие объятия сына, но и виду не показал, что ему больно. Солнце над Элладой светило так же ярко.
Никто не скажет точно, почему из великого множества своих детей Зевс особенно любил именно этого — огромного и нескладного, не блещущего умом, но простодушного и прямолинейного. Возможно, потому, что его мать Алкмену он любил больше всех других смертных женщин — трое суток подряд. Люди ничего тогда не заметили, поскольку солнце на это время остановилось и время прекратило свой ход, но Гера, жена Зевса, это очень даже хорошо заметила и невзлюбила Геракла больше, чем всех остальных побочных детей мужа. А может быть, простодушие и наивность сына были именно тем, чего не хватало Зевсу среди окружавших его цинизма, расчётливости и подхалимства. И многое такое, за что любой другой понёс бы жестокую кару, сходило Гераклу с рук.
— Ну, давай, сынок, рассказывай, как твоё житьё-бытьё. Где был, что видел, чем занимаешься. Я слышал, твоя служба у Эврисфея закончилась, ты совершил все положенные подвиги?
— Подвиги-то я совершил, — махнул рукой Геракл, — да толку-то мало. Борешься всё, борешься, а несправедливости в мире всё не убывает и не убывает.
— Как же это ещё несправедливость в мире остаётся, если такой герой взялся с ней бороться? — улыбнулся Зевс.
— Ты не поверишь, папа: остаётся! — с жаром ответил Геракл, не расслышав иронии в словах отца. — Вот иду я недавно на край света за золотыми яблоками и вижу вдруг мужика, к горе цепью прикованного. «Кто ты, — спрашиваю, — и за что же это тебя так покарали?» «Я, — отвечает, — Прометей, а приковали меня по воле Зевса за то, что я людям помогал». Ну, я сперва хотел его дубиной по башке трахнуть за такие слова: что ж это он такое наговаривает, что Зевс людям помогать не велит, а потом вижу: глаза-то у него честные, то есть кто-то ему, значит, клевету на тебя сказал, а он и поверил. Стал я, значит, цепи рвать, а они крепкие оказались, минут десять провозиться пришлось, а тут вдруг твой орёл прилетает, «Воля Зевса! — кричит. — Воля Зевса!» Вот, значит, кто, думаю, про тебя напраслину распускает! И зачем ты вообще себе орла в дом взял. Помоечная же птица — тот же стервятник. Ты б уж лучше павлина завёл — он красивый. Этот стервец Прометею всю печень испортил. Это куда годится?! Печень же самый жизненный орган! Ну, я его из лука подстрелил — будет знать теперь!
Далёкая Австралия содрогнулась землетрясением, мощное цунами смыло несколько островов в Тихом океане. Но небо над Элладой оставалось светлым и безоблачным.
— Да, мне, пожалуй, этот орёл и самому надоел, — дружелюбно сказал Зевс. — А Прометея ты, значит, освободил?
— Конечно освободил, папа. Разве ж может такое быть, чтоб за помощь людям на цепь сажали?
— Ну, Прометей ослушался воли богов и за это был наказан. Нельзя же волю богов нарушать.
— Что ты, папа! — с жаром ответил Геракл. — Разве боги кому запрещают помогать людям? Людям помогать надо обязательно, а если боги против этого возражать будут, то гнать надо таких богов!
Где-то на краю света земля вновь содрогнулась, Азия отделилась от Америки, и образовался Берингов пролив. Над Элладой по-прежнему светило солнце.
— Да, сынок, боги порой бывают неправы. Мы ещё очень антропоморфны, сынок.
Геракл озадаченно почесал в затылке своей огромной дубиной. Непонятное слово немного смутило героя, но он не стал слишком глубоко над ним задумываться и продолжил:
— Так вот, задумал, значит, Эврисфей провести в Микенах выставку собак. И не хватало ему только собаки породы цербер. А такая, ты знаешь, только одна — у Аида. Ну, я и говорю: «Зачем тебе цербер-то? Собака страшенная же, ей только детей пугать. Болонка или пудель — другое дело», а он: «Нет, хочу цербера!» Ну ладно, пришёл я в Царство мёртвых, а там на всех покойников одна лодочка. Надо б всё-таки нормальную переправу построить, а то очередь, вместимости у лодки никакой, а перевозчик старый и от работы уже совсем надорвавшийся: я как к нему в лодку сел, так он сразу в истерику: «Нет! — кричит. — Опять!», а что опять? Я к нему в первый раз пришёл. «Едь, — говорю ему вежливо, — папаша. Что орёшь? Я ж тебе ещё ничего не сломал». Ну, приплываем мы к Аиду. «Одолжи, — говорю, — папаша, пёсика. Очень надо». А он вежливый такой, сразу видно, что бог культурный: присесть предложил, а я ему: «Некогда, — говорю, — рассиживаться. В Микены возвращаться надо». Он с кресла своего встать хотел, но я его обратно усадил, чтоб он не трудился. «Сиди, — говорю, — дедушка, я собачку и сам отвяжу». Ну, взял я того цербера за шкирку и обратно пошёл. Гляжу, а там, кто б ты думал? Тезей сидит к стулу привязанный. Я удивился, Тезей же не умер. «Как это тебя угораздило?» — спрашиваю. А он мне: «Это меня Аид к стулу приковал за то, что я другу помочь хотел». Представляешь, папа? Я-то этого Аида за приличного держал. А он, оказывается, беспредельщик: живых людей на цепь сажает!