Стеклянная дверь открывается, и я слышу голос отца:
– Добрый день.
Уставившись на небесно-голубой кафельный пол, я пытаюсь отыскать в памяти родительный падеж множественного числа, но ничего не нахожу. Мой разум пуст.
– Добрый? – отвечает мужской голос. – Был добрый, пока вы не пришли. Теперь же, когда я вас вижу, – великолепный.
Но его рокочущий смех разбивается об отцовское молчание.
– Чем могу служить? – угодливо спрашивает он.
– Мы пришли купить сладостей, чтобы отпраздновать моё выздоровление.
Я стою так близко, что чувствую, как вибрируют в отцовской груди слова, прежде чем выскочить и раствориться в воздухе.
– Что ж, в таком случае ничем не могу вам помочь, – заявляет он, роняя лопатку для торта и подходя ближе. Я чувствую запах жасмина.
Отец напрягается, но лишь на мгновение, после чего снова расслабляется.
– Дело в том, что я не могу продать вам сладостей, – добавляет тот. – Могу только подарить.
Вскинув глаза, я вижу его лицо и снова, как во время танца, начинаю задыхаться, хотя на сей раз твёрдо стою на ногах.
– Прекрасная кассата[14], которая, конечно, очень понравится синьорине, – и он подмигивает, словно в детстве, когда дал мне попробовать рикотты на кончике ножа.
– Спасибо, пожалуй, нет, – отвечает отец. Его голос звучит спокойно, невозмутимо, как если бы мать спрашивала, хочет ли он ещё порцию пасты с баклажанами. Я вырываю руку и начинаю нервно хрустеть пальцами.
– Вы меня обидите, если откажетесь.
– У моей дочери несколько иные вкусы, – говорит отец. – Правда, Олива? Взгляни: чего ты хочешь?
Я принимаюсь разглядывать разноцветные кремовые пирожные на витрине и узнаю за ней руки, державшие меня за талию на празднике.
– Вы говорите, как человек современный, не следующий традициям, предоставляете дочери свободу выбора. Но, знаете, дочери не рассказывают отцам, что им нравится, а что нет. Может, они чего и хотят, да только из уважения к родителям сказать не могут.
– У нас с дочкой секретов нет, – упорствует отец. – Что она решит, то и ладно.
Патерно снимает с витрины торт: огромный, молочно-белый, как платье, которое я зарыла под оливой, искрящийся цукатами. А я не знаю, хочу его или нет. И есть ли у нас с отцом секреты. Редкие слова из словаря – знаю, как вышивать самые тонкие ткани, не оставляя дыр и затяжек, – знаю, как потрошить лягушек – знаю, даже латынь немного знаю, хотя и путаюсь в третьем склонении. Но больше о себе не знаю ничего.
– Дражайший синьор, – а тот явно не из терпеливых, – неужели мы хотим испортить такой великолепный день? Предложив вашей дочери подарок, а это, поверьте, для вас весьма выгодная сделка, я и слышать не желаю о благодарности. Тем более, что некоторым, к моему глубочайшему сожалению, слова благодарности неведомы. Так что послушайте моего совета: берите что дают и приятного вам воскресенья.
Заворачивая кассату в небесно-голубую бумагу с выписанным золочёными буквами названием кондитерской, отмеряя полметра шпагата, хватая ножницы и отрезая кусок, Патерно всё время косится на меня, поэтому я опускаю глаза. Но в тот момент, когда он достаёт ленту, во мне что-то взрывается. Отец протягивает руку – то ли чтобы принять подарок, то ли чтобы отказаться. А может, просто ждёт моего ответа.
– Олива, доченька, этот синьор считает, что сегодня нам к столу просто необходима кассата. Но я потому и привёл тебя в кондитерскую, чтобы ты выбрала на свой вкус, ни с кем не считаясь, – тут отец, обернувшись, распахивает стеклянную дверь, чтобы слышали и собравшиеся снаружи. Потом осторожно, кончиками пальцев, приподнимает мой подбородок. – В общем, решай, не бойся, потому что, по правде сказать, ты ещё никогда не ошибалась. Нравится тебе или нет?
Я вижу руки Патерно, по-прежнему сжимающие ножницы, будто он собирается меня проткнуть. Его губы растянуты в улыбке, но в глазах плещется ярость. Отец снова стискивает правой руку левую, как в тот вечер, после праздника. Ни внутри кондитерской, ни снаружи, на улице, никто не дышит. Слова вылетают из моих лёгких, поднимаются по горлу, вываливаются в рот, скользят по языку, но упираются в стиснутые зубы, и всё, что я могу, – это мотнуть головой.