И Керикл в ответ подарил ей волю. С тех пор Лию стали звать вольноотпущенницей. Не полноправной, конечно, гражданкой, а вольноотпущенницей, но и на том спасибо. Не рабыня она больше. Потому и была рада. А что ей те надменные взгляды ольвиополиток, если она — свободна!
И на радостях Лия напевала простенькую родосскую песенку о ласточке:
Прилетела ласточка
С ясной погодкою,
С ясной весною.
Грудка у ней белая,
Спинка чернёхонька.
Что ж ты ягоды не дашь
Из дома богатого?
Иль вина налей ей в чашечку,
Да и сыра на блюдечко,
И пшениченьки?..
Ее нежный голос звенел для Керикла древнейшей в мире музыкой, она сама казалась ему волшебной ласточкой, что прилетела к нему с ясной погодой, принесла на своих крыльях весну…
— Ласточка моя… — говорил он ей в порыве нежности.
А она иногда задумывалась, украдкой утирала слезы, а то возбужденно говорила, глотая слова:
— Я — свободна… Боже мой, я — свободна. Снится это или нет?.. Свободна. Не рабыня, не товар, не скот. Я человек. Вольноотпущенница. Слово-то какое: свобо-одна-а… У меня муж, сын… Я не ведаю, что такое лимос [16]… Боже мой, я свободна!
Иногда она горько вздыхала, задумывалась.
— Но сколько же людей еще в рабстве. Без надежды, без чаяний, без воли… Доблос [17]… Исчезнет ли когда-нибудь проклятое рабство? Когда же человек перестанет быть товаром, скотом? Когда, Керикл, когда?
Ее голубые глаза темнели, а взгляд становился острым, ненавидящим. Керикл внутренне содрогался, ибо чувствовал в ней силу большую, чем в себе. Хоть он и мужчина, и воин…
— Полно, любимая, полно. У тебя семья, сын. Чего же тебе еще не хватает? Скажи, и я все сделаю для тебя, все, лишь бы моя пташка, моя ласточка снова щебетала. А за всех не переболеешь.
— Но ведь другие в цепях, Керикл, в кандалах.
— Так заведено, — отвечал он, но голос его не был убедительным. — Не нами заведено. Богами. Так было и так будет. На этом стоит мир. Рабы необходимы.
— Чтобы вы на рабах строили свою свободную жизнь? Счастье? — выкрикивала она в исступлении. — Но ведь рабы — такие же люди, как и вы. Нельзя свое счастье строить на слезах и горе других.
— Так заведено, — бормотал он.
— Вы, рабовладельцы, всегда так говорите. Вы бросаете людей в рабство, а вину свою сваливаете на богов. Не надо так, Керикл, не надо.
— Я воин, — уточнял он.
— А я ненавижу войны! Они делают людей рабами.
И, обессилев, умолкала, и он после таких разговоров по нескольку дней не слышал от нее ни слова.
Иногда она тихо жаловалась — в пустоту жаловалась, никому:
— А братик мой до сих пор в рабстве. Доблос… Нас вместе продали за долги отца. Мне повезло, меня в Ольвию привезли, хоть солнце в небе видела, а братик… Братик на подземные рудники попал… А оттуда выхода нет… Разве что на тот свет. Да и то — выбросят тело на свалку… Как собаку.
И птицей кидалась целовать своего сына, моля богов, чтобы хоть он был счастлив…
Маленький Ясон рос быстро и уже на одиннадцатом месяце встал на ножки. Как же радовался Керикл! Даже на улицу его выносил, на землю ставил и, чтобы все видели, водил за ручку… Ясон смешно ковылял, падал, вставал и снова упрямо пытался идти. Аж сопел от упрямства… А когда Ясон побежал — впервые в своей жизни побежал, — Керикл, холодея, вспомнил уговор: как только сын пойдет — Лия свободна. Свободна от Керикла, от Ольвии. Свободна и может возвращаться домой… И в хмельную радость Керикла медленно и неумолимо вползала печаль… Страх потерять Лию не давал ему покоя. И хотелось поскорее дождаться того мига, когда сын пойдет, и, когда это случилось, испугался Керикл. С первыми самостоятельными шагами сына он утратит свое голубоглазое счастье. Ведь клялся он богами, клялся, что отпустит ее. Она свой уговор исполнила честно, а он… Он ее тоже не обманет.
А сын уже бегал по двору, да что там — и на улицу сам выбирался.
Как он смешно семенил толстенькими ножками! Как он радостно смеялся, как гордо восклицал:
— Ага, а я уже умею сам ходить, ага!..
И все у отца спрашивал:
— Правда, я умею лучше всех ходить, правда?
— Правда, сын, — вздыхал отец, — ты умеешь ходить лучше всех.
И хоть было тяжело, но все же он превозмог себя и первым заговорил о своем обещании: