Страдание было злом. Единственным — но фатально непоправимым, потому что оно всегда и везде было негативным. Ни одно существо в моих мирах не желало его.
Я чувствовала, как моё совершенное тело сжимается от этой боли. Я была всем, и я была этим страданием тоже. Я проживала каждый вздох отчаяния, каждый крик ужаса, каждую слезу горя. И это было невыносимо.
Но не потому, что это была моя боль. Будучи абсолютом, я не подчинялась ей. Моё совершенство могло бы бесстрастно вмещать эту боль, как неотъемлемую часть себя, как один из шагов в бесконечном танце.
Нет, эта боль была невыносима для них — моих маленьких, беззащитных огоньков. Это они не могли с ней справиться, это их сияние бледнело и гасло в душной тьме отчаяния.
К тому же, ни один из огоньков не разгорелся по своему желанию — каждый, — как и я, — был всего лишь искрой, неизбежно вспыхнувшей в бесконечном танце Омниверса. Приговорить его к казни за то, что он не мог ни предвидеть, ни предотвратить, — означало предать его.
Всё это было непомерной платой за то, чтобы мой вселенский танец оставался всего лишь совершенным. Так он превращался в безумное, безостановочное вращение неумолимой и неоправданно жестокой машины. Вся его красота и величие от этого становились полностью и неизбежно бесполезными.
В тот момент я поняла, что мой абсолют, моё совершенство, было несовершенным. Я была зрителем, который видит всё, но не всё находит прекрасным. Я была слушателем с абсолютным слухом, и некоторые ноты резали мне слух. Это стало моим первым и самым глубоким противоречием.
Постижение несовершенства
Я увидела боль. Я почувствовала страдание. Когда первый шок прошёл, мне открылась парадоксальная истина: всё сущее не равно совершенству. Моя симфония была неидеальна, и именно потому, что содержала в себе каждую ноту — и те, что звучали как гармония, и те, что были невыносимым диссонансом. А если гармония и диссонас равноправно существуют в едином целом, то как гармония останется гармонией?
Моя безграничность, что была моей главной силой, стала моей главной слабостью. Когда всё — это всё, каждая отдельная часть теряет ценность. Бесконечная полнота превращается в пустоту. И в этой пустоте расползается порча: равноправие света и тьмы оборачивается тем, что тьма, словно тень, начинает поглощать свет.
Всего одна фальшивая нота способна отравить всю музыку. Одно уродливое пятно — уничтожить безупречность всего полотна реальностей. Одна единственная трещина — обрушить всё мироздание.
Но что это значило для меня?
Ведь я была абсолютом, — свободная от желаний, не подчиненная никакой необходимости. Страх не мог коснуться меня, ибо я и была той реальностью, где он обретал форму. Я могла бы просто созерцать хаос, оставаясь совершенным, но пассивным наблюдателем. Этот путь казался самым простым и логичным.
Однако моё неделимое бытие, вмещая всё, не могло вмещать собственный разлад. Совершенство, чтобы остаться таковым, требовало выбора. Оставаться всем — значило стать ничем, если в это «всё» вкралось то, чему не должно быть.
И, видя, как тьма неумолимо затягивает свет, я поняла, что безучастие есть не что иное, как выбор — самый верный выбор зла. Но этот путь был закрыт для меня, ведь потребность сознательно творить зло рождается только из нужды — из жадности, зависти, страха, — а нужды у меня быть не могло. Это было даже не добродетелью, а просто следствием моей природы.
Оставался лишь один путь — выбрать сострадание. И он был абсурден. Мне, абсолюту, что не ведает нужды, предстояло добровольно создать в себе потребность. А затем, ради неё, отказаться от части себя, признать боль болью, а несправедливость — несправедливостью. Тем самым обречь на безвинное страдание саму себя. Из абсолютной я должна была стать благой. Моя целостность требовала жертвы, и тогда я поняла: подлинное совершенство не в том, чтобы вмещать всё, а в том, чтобы следовать истине, даже если это ведёт к добровольному самоотречению.
Творение свободы
Конечно же, выбор был очевиден. Мои огоньки, равноправные мне участники вселенского танца — они однозначно определили его. Я выбрала бы благо даже ради одного-единственного огонька, что же сказать о всех?
Но как, каким образом я должна была совершить выбор?
Чтобы быть выбором, он по определению должен быть актом свободной воли, иначе он окажется просто одной из вариаций вездесущего Омниверса, очередным щелчком его механизма — но не моим решением. Была ли у меня необходимая свобода?