– Я не знаю… – мой голос звучал сипло, словно чужой. Словно я кричала в ужасе много часов подряд.
– Что ты делаешь? – он подошёл ко мне, с недоумением наблюдая, как я запихиваю в рюкзак и сумку вещи и документы. Как яростно запихиваю их, не переживая о том, что они помнутся.
– Уезжаю.
– Айла, что происходит? – он остановил мои руки и заглянул мне в глаза. Нахмурился, словно видел в первый раз или не узнавал. Мне не понравилось то, что он испытывал сейчас ко мне.
– Если бы я знала… - я усмехнулась, сохранив остатки храбрости. - Мик, тебе лучше уйти.
Его не пришлось просить дважды. «Сумасшедшая, сумасшедшая» - колотилось в его мозгах так отчётливо, будто я не только слышу эмоции, но и читаю мысли. Я ощутила его отвращение, его разочарование, а сама почувствовала злость. Я всегда была для всех разочарованием: проблемный ребёнок, «странненькая» приятельница, долбанутая подружка. Мне надоело. Чёрт возьми, надоело! Мне было восемнадцать. Всего восемнадцать. Так мало и так много одновременно. Я была совершеннолетней и больше не нуждалась в опеке, но я была юна и чертовски уязвима. Но тогда я набросила на плечо рюкзак, подхватила сумку и оставила родительский дом навсегда.
2
Чувство преследования шло за мной все эти годы. Порой оно замолкало, когда я снова срывалась на бег: ночной автобус, попутка или собственные ноги в поношенных кроссовках уносили меня прочь с насиженного места. Я перемещалась раз в три-четыре месяца, дольше не задерживалась. Успевала накопить на дорогу, подрабатывая то официанткой, то автомойщицей, то уборщицей. Не гнушалась порой своровать что-то из одежды в магазине. Я покрывалась липким потом от одной лишь мысли, что однажды я попадусь – ведь, если меня посадят, я не сумею сбежать от него. От этой безликой тени. От которой холодеет душа. Тюрьма и суд не пугали меня так, как невозможность перемещаться. Я не видела никакой другой возможности избавиться от преследования. Рискнуть и встретиться со своим ужасом лицом к лицу для меня было равным смерти. А я очень, почему-то очень сильно хотела жить.
И это желание вело меня по жизни, и даже заглушало вой человеческой боли, валившейся на меня повсюду. Я заканчивала смену в придорожном кафе – намывала заплёванный, липкий от пивной пены пол. За стенкой Марго – официантка – тряслась внутри себя от отчаяния и гнева, наш босс оштрафовал её на четверть дневной зарплаты за то, что та нахамила водиле, когда тот лапнул её за задницу. Здесь такое было нормой, поэтому я только мыла пол и посуду. И никогда не высовывалась в зал. Слюнявые и потные прикосновения Мика заставили меня навсегда потерять желание когда-либо сближаться с мужчиной, а уж терпеть мерзкие обжимания с подобным контингентом было выше моих сил.
Марго выбежала из каморки босса в слезах.
- Я домой, - хлюпнула она носом. – Этот урод предложил мне ососать у него за двадцатку. Такой же урод, как и все.
Она со злостью скинула передник и принялась стирать остатки поплывшей косметики, глядя в маленькое зеркальце пудреницы. К смеси ярости и отчаяния Марго добавилась гадливость – моя собственная. Будто я придавила таракана голой ладонью и теперь его мерзкие внутренности липнут к моей коже. За эти три года я насмотрелась многого – жизнь чудовищно несправедлива, а миром правят деньги и похоть. Удивительно, что я до сих пор была цела. Хоть в чём-то мой проклятый дар мне помогал – как только я ощущала чьи-то скользкие мысли по отношению ко мне, я успевала слинять. Но сегодня удача, похоже, отвернулась от меня.
Закончив работу, я собрала рюкзак и вышла из кафе. Время шло к двум ночи, и мне нужно было пройти пешком около часа, чтобы добраться до дому доброй одинокой старушки, которая согласилась приютить меня за помощь по хозяйству. Идти было напрямик вдоль дороги. На парковке стоял трак с включенными фарами – я прикрыла глаза ладонью, потому что свет ослепил меня. Оглушил звук – в машине были распахнуты двери, и магнитола громко играла какой-то старый рок. Но внешние раздражители не могли сбить с толку мой внутренний компас. Там что-то происходило. Я чувствовала страх – не страх, животный ужас, стыд, боль и желание умереть. Это была Марго. Её эмоции были как огромный, ярко светящийся шар, горящий огнём и оседающий на землю пеплом. Потому что гореть ему было не долго. Его уничтожали. Его съедали тёмные сгустки чужих эмоций. Воняющие гнилью, пивной отрыжкой, грязными телами. Опять проклятая похоть – как зараза, которую не вытравить из человечества ничем. Когда глаза привыкли, я увидела Марго, стоящую лицом к кабине. И их. Их было трое. С голыми задницами в приспущенных штанах. Двое стояли в очереди, словно в магазине у кассы, наглаживая свои мерзкие отростки, а третий жёстко вбивался в всхлипывающую Марго – практически голую, в одном только лифчике, болтавшемся на талии. Она не сопротивлялась, не пыталась бороться - боялась, что её убьют. Я не хотела проверять эту теорию. Я не собиралась вступаться – из этого никогда не выходило ничего хорошего, герои в этом мире долго не живут.