Миша сознавался, что доведенная до этой черты история, которую он себе вообразил, ему, в общем и целом, нравилась. Всё очень просто, естественно, ничто не выбивается из ряда обыденных реальных историй, происходящих в нашей жизни или параллельно с ней. И при этом данное предположение решало серьезные проблемы, стоящие перед расследованием. Но… Неминуемое продолжение данной – взятой на вооружение – версии нравилось Ватсону намного меньше, так что он ожидал от Холмса строгой критики в этом пункте.
Чтобы объяснить в рамках амурной истории гибель электрика, приходилось предполагать, что между любовниками возникла жуткая ссора. Причем разразилась она внезапно и в одночасье – ведь еще вечером Мизулин отправился на очередное свидание с любимой женщиной, а к утру его хладный труп уже обнюхивала розыскная собака. Следовательно, что-то вдруг вывело женщину из себя – нечто непереносимое, бьющее в самую болезненную точку, какая-то нестерпимая обида, предательство, оскорбление, которое можно искупить только смертью… напрасно даже гадать, что это могло быть, – для этого надо изнутри прочувствовать ситуацию, о которой теперь и не у кого узнать. Мстительница благополучно избежала моментального разоблачения, никто ее не подозревал, но убийство любовника, совершенное в порыве страсти, не давало ей возможности жить по-прежнему – жизнь ее потеряла всякий смысл, и она через несколько дней – под влиянием невыносимых переживаний, а возможно, и раскаявшись в содеянном – покончила с собой. Страх оказаться в тюрьме и пройти свой крестный путь до конца оказался сильнее страха небытия.
Вот эта часть истории – начало которой вполне удовлетворяло автора гипотезы – казалась Мише какой-то нескладной и напыщенной, как будто бы сочиненной бездарным халтурщиком, сколачивающим одну за другой свои слезливые мелодрамы. Как будто из фильма «Цыган» взято, – объяснял он мне свои сомнения в правдоподобии такой версии произошедшего. Сюжетом этого фильма – я его не видел (а если и видел, то совершенно не запомнил), и потому ничего о нем сказать не могу, – рассказчик почему-то пользовался как эталоном художественной фальши и той неистребимой, пробивающейся через любые редакторские препоны, бульварщины, которая почти неизбежно служила противовесом казенной мертвечине при описании «советского человека» в многочисленных литературных поделках «соцреалистического» покроя. Что-то во всем этом было не так: натянуто, неестественно и плохо вязалось с Мишиными представлениями об окружающих людях. Хотя бы с той же Ниной, с которой он, пусть и весьма поверхностно, всё же был знаком. Конечно, в жизни всё может быть. Если какое-то событие пришло вам на ум, то – как бы глупо и несообразно оно вам ни казалось – значит, подобные события уже не раз где-то и с кем-то происходили. И не стоит слишком полагаться на наши собственные представления об окружающих всех нас так называемых нормальных людях. Все мы очень разные, и даже относительно самих себя мы вполне можем заблуждаться – то есть относительно того, как мы поведем себя в той или иной ситуации, с которой еще не сталкивались в предыдущие годы. Не стану в очередной раз повторять свое излюбленное изречение о потёмках – боюсь, читателю оно могло уже и надоесть. Надеюсь, всё здесь ясно без излишних долгих рассуждений. Примем это за аксиому: в жизни всякое бывает.
Пусть русская женщина – а Нину, по-видимому, можно было считать близкой этому архетипическому образу, – та, что коня на скаку остановит и в горящую избу войдет, неизбежно должна обладать и оборотной стороной столь сильного характера, а значит, быть способной в случае нестерпимой обиды ошарашить, не долго раздумывая, обидчика чугунной сковородкой по темечку или воткнуть ему под ребро схваченный со стола нож. И не важно, кто окажется ее обидчиком, – муж ли, любовник, а хоть бы и сам барин – когда она действует под влиянием сильного чувства, вряд ли что-то сможет ее остановить. Говорят, за это и ценятся русские женщины в всем мире.
Пусть так. И всё же была в этой мелодраматической истории бьющая в глаза нескладность, излишняя взвинченность, надуманность и необязательность, не позволяющие принять ее без возражений и с внутренней убежденностью в ее правоте. Однако – как ни изворачивайся – сомнительная, с этой точки зрения, развязка всей истории неизбежно следовала из ее начальной части, которая так соблазняла нашего героя своей ясностью, логичностью и сулила успешное разъяснение всех (или почти всех) предшествующих вопросов. Может быть, дело в том, что мы не знаем каких-то важных фактов, – продолжал Миша снова и снова прокручивать в мозгу одни и те же аргументы и контраргументы, – нам ведь практически ничего не известно об их взаимоотношениях. А узнай мы это, не исключено: все детали сложились бы в округлую и убедительную картинку. В любом случае достоинства такой версии говорили сами за себя, и было бы глупо отбрасывать ее на том лишь основании, что она – на сегодняшний день (не надо об этом забывать: именно на сегодня) – не представляется кристально ясной и завершенной. Таков был общий вывод, к которому пришел Миша перед тем, как в субботу встретился с ожидавшим его Холмсом. А потому он с понятным нетерпением готовился к моменту, когда сможет поделиться с соратником своим оригинальным взглядом на суть расследуемого дела.