Открываю тетрадь, беру перо и окунаю его в стоявшую рядом чернильницу. Подношу перо к первой, чистой странице и старательно вывожу каждую букву:
«Михайло. Из Каменки. Работник Академии наук. Лета 7154 от сотворения мира…»
Глава 4
Воин пастыря
Солнце только поднималось над Москвой, а игумен Никон уже шагал по кремлёвской булыжной мостовой (в XVII веке вместо брусчатки из диабаза использовался обыкновенный булыжник). Никон шёл с трудом, ощущая тяжесть в ногах, которые, казалось, были залиты свинцом. Каждый шаг отдавался тяжким эхом в пустой груди. Он идёт на встречу с Царём. С Пастырем. И мысли его путались, словно нитки в руках нерадивой пряхи…
Чувствую, как липкий пот выступает на спине под рясой, а холодные ладони сжимаются в кулаки. Знаю, что сейчас испытываю страх. Сильный страх, но страх не перед властью земной — с боярами и воеводами я всегда говорил твёрдо и не робел. Нет. Тревога моя иная. Глубже сидит. Охватывает душу ледяными щупальцами. Простит ли меня пастырь? Примет ли? Или увидит во мне лишь грешную пыль, недостойную лика своего?
Вспоминаю свою жизнь. Мирскую — молодость бурную и страсти кипевшие. Церковную — путь от бедного сельского священника до игумена Кожеозерской обители. Сколько же я сотворил ошибок на этом пути! Сколько слабостей и сомнений допустил! Да не я один такой! Пьянство нынче среди нашей братии как моровая язва. И я борюсь с грехами, но…разве очистился? Разве моя вера всегда была крепкой скалой? Нет. Сомнения грызут словно черви!
И вот он. Алексей Михайлович. С малых лет — диво. Помню рассказы: младенец, а уже целые псалмы наизусть читает! В церквях иные попы и по складам еле бредут, а у него рекой льётся слово святое. А песнопения его! Лично их слышал. Не в храме — на площади! Тысячи людей стояли, затаив дыхание. А потом…рыдали. Рыдал и я, старый, видавший виды монах. Не стыжусь признаться. Голос его…не земной. Он проникал прямо в сердце, в самую глубь. Казалось, сами небеса раскрываются, и Господь протягивает руку. Надежда, такая яркая и жгучая, рождалась в душах очерствевших.
А чудеса исцеления его? Люди, которые прежде слепыми были — а ныне зрячи. Хромые, что теперь твёрдо стоят на ногах. Кто-то может сомневается и думает обман? Пусть, сомневаются. Я верю. Разве можно такое подделать? Разве может лжец обладать такой чистотой? Он не пьёт вина. Не знает женщин. С трёх лет служит литургию! Святость его как солнце, ослепительна и неоспорима. Иконы с ликом Алексея народ пишет самовольно. Видел я их. И…не поднялась рука велеть сжечь. Что-то удерживало. Страх? Или…признание? Страх. Вот он, мой старый знакомый. Ведь ни бояр, ни разбойников в лесу не боялся. Но однажды настоящий ужас сковал меня. Помню тот день, ясный, как сегодня. На улице какой-то безумец усомнился вслух: «Да не святой он вовсе!» Толпа…О Господи! Толпа набросилась на него, как звери. Голыми руками…разорвала. Клочья. Кровь. Никому не дали тело забрать. К утру псы растащили останки. Я стоял тогда, прижавшись к стене, дрожа всем телом. Такого страха не испытывал никогда. И этот страх просыпается во мне снова и снова, когда вижу толпы паломников, идущих за Алексеем, чтобы услышать голос, прикоснуться к земле, где ступала нога его. А после того венчания…после признательных слов государя: «Я — Пастырь Божий!»…Люди словно обезумили. Кричали, рыдали, бились в исступлении. И я опять почувствовал тот леденящий ужас. Перед силой, что движет ими. Перед Ним.
Этой ночью не сомкнул глаз. Лежал на жёсткой монастырской постели, ворочался. Мысли мои кружили словно осенние листья: «Как держать себя? О чём говорить? Увидит ли он мои старые грехи, записанные невидимыми буквами на душе?» Корил себя за маловерие, за все прошлые сомнения и падения. И дал себе зарок. Твёрдый. Если Царь — Пастырь скажет: «Умри за грехи свои», — умру. Не раздумывая. Приму смерть как милость, как очищение. Готов ко всему.
Вот и Грановитая палата. Поднимаюсь по широким ступеням. Стражи в парадных кафтанах строги и неподвижны. Внутри пахнет воском и камнем. Меня проводят в небольшую, но высокую комнату со сводчатым потолком и узкими окнами. Никого кроме меня, больше нет. Здесь тихо. Так тихо, что слышу, как колотится сердце, словно пойманная птица. Прислоняюсь к стене и стараюсь дышать ровно.
Дверь открывается бесшумно. Входит он. Алексей Михайлович. Высокий, светловолосый, почти белокурый. Лицо молодое, но глаза…Господи, какие глаза! Не могут быть такие глаза у юноши! Голубые, глубокие, пронзительные. В них бездна то ли мудрости, то ли чего-то совсем иного, неземного. Кажется, они видят не меня — Никона, а то, что внутри, самую суть, всё тайное и постыдное. Весь мой страх, всю мою грязь.