На миг в комнате повисает тишина. Слова «как мы» звучат непривычно, почти невероятно.
— Правда, что ли? — спрашивает Никита. — Всех? И боярских, и монастырских?
— Всех! — твёрдо кивает Иван. — Сам слышал от подьячего приказа Большого Прихода. Они уже списки составляют! Кто в белых слободах сидел, торговал, ремесло имел — все платить будут! В казну! По полной!
— Так…так это же… — Семён замирает соображая. — Это значит…налоги наши…они должны полегчать?
— Должны! — восклицает Иван, и его глаза вдруг заблестели. — Помните, раньше, как было? Бежали от нас в белые слободы кто посильнее, побойчее? Васька, Гришка к беломестцам удрали. Удрали! А налог-то остался прежний! На всех! Только нас, дураков, меньше оставалось!
— А меньше нас оставалось — значит, каждому нашему двору платить больше приходилось! — подхватывает Никита с раскрасневшимся от чувств лицом. Вот где собака зарыта! Вот отчего мы последнюю рубаху с себя снимали! Чтобы казне заплатить! А бояре да монахи в белых слободах жирели, торговали втридорога, а в казну — шиш!
— Так и было! — говорит Семён с горечью в голосе. — Я на ряду (речь о торговом месте)…Раньше народу было — не протолкнуться от покупателей. А как побежали ремесленники да крестьяне в белые, кто покупать стал? Бояре? Им со своих слобод приносят! Посад беднеет! И у меня товар залёживается…А налог с лавки — плати! Сколько в долг залезал уже!
— Не в этом дело, братцы. Не понимаете главного, — восклицает Иван. — Теперь с нас, с чёрных слобод спрос будет меньше. Нам дышать легче станет!
— Если правда…Царь-батюшка… Может, и впрямь пастырь о нас подумал? Свечку за него поставить надобно… — соглашается Никита.
Тени в боярских хоромах Морозова сегодня кажутся особенно густыми. Восковые свечи пляшут на стенах, но не могут прогнать холодок волнения и тревоги. Боярин не сидит за столом, а ходит взад-вперёд по горнице, и шаги гулко отдаются по дубовым половицам. Его лицо, обычно надменное и уверенное в этот раз искажено раздражённым недоумением.
Леонтий Стефанович Плещеев сидит за столом, грузный и неподвижный. Он медленно жуёт кусок пирога, запивая медовухой. Его спокойствие только сильнее бесит хозяина дома.
— Ну⁈ — Борис Иванович резко останавливается перед Плещеевым. — Говори, Леонтий! Почему ничего не вышло? Опять провал? Снова этот мальчишка ходит, дышит и вершит свой бред? — спрашивает он сдавленно.
Леонтий Стефанович откладывает пирог, вытирает губы рукавом. Его широкое лицо остаётся невозмутимым.
— Ничего подобного, Борис Иванович. Не горячись. Всё получилось. Как и договаривались.
— Не морочь мне голову, Леонтий Стефанович! Получилось? Сегодня утром я видел его в Грановитой палате! Живого! Здорового! Смотрел на меня своими холодными глазами, а лицо у него смурное, недовольное! Я чуть не поседел! Почему он жив? Почему до сих пор жив? Ты же клялся! — боярин нервно сжимает кулаки.
Плещеев отпивает медовухи и ставит кубок с глухим стуком.
— Я и не говорил, что он должен был упасть замертво вчера же. Не торопись, Борис Иванович. Дело делается. Терпение.
— Дело делается⁈ — Морозов вновь начинает шагать, яростно жестикулируя. — Что это значит, — делается? Ты мне внятно сказал, что точно отравим. А он ходит! Как ни в чём не бывало! Где тут делается?
Леонтий Стефанович вздыхает, почёсывая густую бороду.
— Прямым путём — никак, Борис Иванович. Уж поверь, я пробовал. Все варианты продумал. Отравление еды? Невозможно. Он осторожен как лис. Страшно осторожен. Ни куска не возьмёт в рот, пока стольники не попробуют. Ни глотка воды не сделает, пока чашник не отопьёт. Охрана утроилась. Ни шагу без десятка верных «псов». Подобраться к еде или питью — смерти подобно.
Морозов останавливается, а его глаза выдают ярость и отчаяние.
— Так что же тогда? Какой твой «окольный путь», Леонтий? Говори! Я должен знать!
Плещеев наклоняется вперёд, понижая голос до шёпота, хотя кроме них, в комнате ни души. Слышен лишь треск свечей и завывание ветра за окном.
— Я нашёл слабое место. Не в еде. Не в питье. А там, где он наиболее уязвим…где расслабляется. Где его охрана не так бдит. В его опочивальне. На его ложе.