А цена продолжает расти. Пока это запах крови и гари над Москвой…Крики толпы, рыдающей у Кремля…Это жестокая, кровавая, воняющая потом и страхом игра семнадцатого века. Что же будет дальше? Сложно сказать. Публика здесь жестока, но я знаю, как заставить её аплодировать. Или…заставить замолчать. Навсегда. Главное — войти в роль. Полностью. Без остатка. Сыграть так, чтобы поверил даже я сам. Создать сверхдержаву Средневековья, такое государство, чтобы все последующие поколения восхищались им и ставили его в пример.
Завтра начнётся новый акт. А сегодня я смотрю на догорающие факелы в моём городе и чувствую усталость. Глубокую, костную усталость. Игра порой всё ещё отнимает силы, и выходит, мне есть куда расти. Ведь сойти со сцены — это буквально умереть. А значит, завтра я снова надену корону, возьму скипетр и сыграю Царя, Спасителя, Пастыря. Сыграю так, чтобы вся Русь снова рыдала у моих ног.
Игра — это жизнь. Моя жизнь. Отныне и навсегда.
Где-то на территории Академии наук, глазами Мишки
Радость от мыла ещё не остыла в наших сердцах, как Иван Милославский ставит перед нами новую, казалось бы, ещё более невероятную задачу. Мы стоим в лаборатории естественных наук, и он держит в руках два предмета. В одной — толстый, мутно — зелёный кусок русского оконного стекла, вставленный в грубую деревянную раму. Оно волнистое, пузырчатое, и сквозь него всё смотрится будто через мутную воду. В другой руке — тонкий, почти прозрачный осколок, присланный, по его словам, из Венеции. Он лёгкий, гладкий, и солнце играет в нём чистым светом.
— Видите разницу? — спрашивает Иван, и в его голосе нет вопроса, а есть только утверждение горького факта. — Наше — «лунное» (его так называли из-за округлой формы, похожей на диск Луны), мутное, толстое. Оно гремит, если стукнуть. Легко лопается от мороза или сильной жары. А это… — он аккуратно касается венецианского осколка, — словно застывший воздух. Окна, посуда, линзы для зрительных труб, — все из такого производят в Европе, и стоит оно больших денег. А у нас? Кое-где в Москве делают оконницы, бутылки толстостенные да стаканы простые. Но качество, к чему лукавить, ужасное.
Гриша удивлённо присвистывает:
— И как нам догнать Венецию? У них секреты столетиями копят! Цеха, мастера потомственные…
— Догнать сложно, но хотя бы начать делать своё лучше прежнего, просто необходимо! — Поймите, братцы! Это не только окошки для светлиц! Качественное стекло — это ещё красивые графины и бокалы, линзы для зрительных труб, точных инструментов, лампы, светильники, посуда для опытов.
Сердце моё екает. Линзы…Зрительные трубы…Это же ключ к звёздам, к тем самым картам неба, что делают в математическом отделении! И без стекла — всё это пустые мечты.
— Так что? Задачка ясна? — Иван глядит на нас. — Научиться варить стекло не хуже заморского. Надобно такое же чистое, прозрачное, прочное. Будем использовать то, что есть под рукой. Наш поташ — вот он, первый помощник! В Европе с большим трудом соду добывают и её используют, а у нас нет таких залежей, да и покупать дорого выйдет. Поташ — наш ответ, но одного его мало будет.
Начинается суматоха. Роемся в книгах, привезённым царём, — толстых фолиантах на латыни и немецком, с гравюрами печей и схем. Гриша с Федотом что-то яростно чертят на грифельной доске, высчитывая пропорции. Я бегаю по двору, собирая разные образцы песка. Вот, обычный речной — желтоватый, мелкий. Песок из карьера под Москвой — покрупнее, с камушками. Иван ещё привёз мешочек белого песка с какого-то дальнего озера — он кажется чище.
— Главные враги стекла — железо и неплавкость, — объясняет нам бородатый мастер-стеклодув Тимофей, специально вызванный к нам на помощь. — Железо — вот отчего зелень да муть. Оно в песке есть всегда. А если песок плохо плавится, стекло выходит как каша, с зёрнами. Надо или песок очень чистый найти, или…добавить то, что поможет ему расплавиться ровнее. И известь! Без извести стекло в воде размокает, как тот кусок, что Иван показывал.