— Ага, крысы москальские! — хрипит старший, детина с лишаями на щеках и панцирем поверх кожуха… — Ксендз (католический священнослужитель) жаловался, что мужики к нему на службу не ходят! Вы тут ересь разводите!
Сзади из-за спин солдат, пищит какой-то мужичонка, местный шинкарь: «Он, ваша милость, этот чернец бродячий, смуту сеет!»
Меня хватают. Моих спутников бьют прикладами, валят на землю. Сердце стучит не от страха, а от гнева. Белого, праведного гнева.
— Вяжите их! — приказывает старший. — А этого! — он указывает на меня. — В отдельную телегу. Он — главный смутьян. Его к воеводе.
Меня тащат по грязи, к стоящим на дороге телегам. Местные, сбежавшиеся на шум, стоят молча, потупив взгляды. В их глазах — страх и беспомощная злоба. Я. вижу, как сжимаются кулаки у парней, но никто не решается сделать первый шаг.
Вдруг раздаётся пронзительный, разрывающий душу женский крик: «Не дадим его! Не дадим Пастырева человека!»
Это кричит молодая женщина, Марина, что час назад со слезами целовала привезённую мною маленькую иконку. Её крик, полный отчаяния и ярости, будто обрывает последние цепи, сковывавшие волю людей. Толпа обступает.
— Верно! Отдайте чернеца! — подхватывает чей-то хриплый голос.
— Довольно нас гнобить!
— За веру!
Толпа, ещё недавно покорная, вдруг оживает. Мужики хватают вилы, палки, топоры. В их глазах горит тот самый огонь, что я так старательно раздувал все эти месяцы. Огонь веры и гнева.
Служилые опешены. Они привыкли к рабской покорности.
— Что⁈ Сметь угрожать королевским слугам⁈ — кричит начальник, но голос его дрожит.
Камень из толпы со звоном бьёт ему в шлем. Начинается ад.
Толпа набрасывается. Это не бой, — избиение. Яростное, слепое. Через несколько минут служивые лежат растерзанные в грязи. Толпа, тяжело дыша, обступает меня. На лицах — пот, гнев, ужас и странное ликование. Они только что убили королевских солдат. Пути назад нет.
Я поднимаю руки. Ко мне возвращается дар речи.
— Братья! Сестры! Видите? Сами небеса вмешались! Это не бунт! Это — стояние за правду! Это — начало вашего освобождения!
Я смотрю на них, на этих простых, измождённых людей, видя в каждом лице ту самую голодную надежду, что вела меню сюда.
— Вы думали, вы одни? Нет! Пастырь видит всех! Он знает о каждой пролитой вами слезе! Он идёт! Не как завоеватель, а как отец, чтобы забрать своих детей в царство веры и свободы!
Говорю о Москве. О Царе, который не спит ночами, думая о них. О том, что скоро иго спадёт с их плеч. Что дети их будут учиться грамоте, а не гнуть спины на пана с утра до ночи. Что храмы, наконец, снова откроются для каждого православного!
Люди слушают, затаив дыхание. А потом начинают плакать. Мужики, только что крушившие врагов, падают на колени в окровавленную грязь и молят о спасении. Они протягивают ко мне руки, как первому воину Царя.
— Пастырь! Спаси нас! Приди!
Я стою среди них и понимаю — семя, брошенное мной, проросло. Кроваво, жестоко, но проросло. Поле готово к жатве.
Уходя из села под покровом ночи, оглядываюсь. Снова вспоминаю, что пережил за этот год. Десятки сел. Тысячи людей. Уже есть целые области, где местная шляхта тайно с нами, надеясь вернуть былое. Крестьяне перестают платить налоги, ожидая скорого избавления.
Работы проделано много. Но впереди — ещё больше. Предстоит долгий и страшный путь. Я сжимаю в руке простую деревянную иконку, ту самую, что дал мне Он. Помню его слова, сказанные тихо, но так, что они врезались в сердце навсегда: «Не ты идёшь. Мы идём!»
Я верю. Верю, что превращу эту искру в пожар, который осветит путь Пастырю. Я исполню его волю или умру, но не сверну с этой дороги!
Глава 18
Дела заморские и не только
Посольство боярина Ивана Нестерова в проклятой Англии
Господи, спаси и сохрани! Если это плавание не самое страшное испытание в моей жизни, то я не знаю, что может быть хуже. Сижу я сейчас в своей горнице в Лондоне, на твёрдой — претвёрдой земле, а меня до сих пор качает как пьяного. И запах этой солёной гнили, этой проклятой трюмной воды в носу до сих пор стоит. Две недели в море! Две недели мытарства!
Всё началось в Архангельске. Англичанин Джонсон так хвалил свою «Быструю Энн», что казалось не про корабль говорит, а девицу на выданье выставляет. «Молодая, крепкая, по волнам летает, как чайка!» — уверял прохиндей. А судно-то, оказалось, не очень. Старое, скрипучее. Сволочь этот Джонсон, неправославная. Но делать нечего, свои-то суда для такого пути совсем не годились. Погрузились мы с дьяком Григорием, тремя толмачами да с десятком стрельцов для охраны — и отчалили.