Первый день ещё ничего — ветер попутный, солнышко. Я думал: «Ну, Иван, не так страшен чёрт, как его малюют». Но на вторые сутки, как вышли в открытое море — Сиверское (Баренцево), кажется, — началась моя погибель. Небо почернело, ветер завыл, и волны, как горы грешные, поднялись. А наша «Быстрая Энн» начала скрипеть, стонать и прыгать словно на ухабах.
Меня скрутило так, что света белого невзвидел. Всё нутро выворачивало, голова раскалывалась. Лежал я в своей каюте, вжавшись в койку, и молился всем святым, чтобы этот ад поскорее кончился. Английские матросы, черти полосатые, ходили по палубе, как ни в чём не бывало, и посмеивались, глядя на мою зелёную харю. Один, самый зубастый, принёс мне сухаря и кружку с чем-то смешанного, грога. «Кушай, боярин, — говорит, а сам ухмыляется. — От морской болезни помогает». Я откусил кусок, — твёрдый словно камень. А грог…мягкий, согревающий, а ещё…протухший. Ерунда всё это! То ли дело медовуха! Да ведь не взяли её! А ещё еда дурацкая! Жрут они лабскаус, — ужасная дрянь: смешали солонину с солёной селёдкой да и зачем-то обильно поперчили. Для моей русской души, привыкшей к щам да кашам, это была пытка.
Но самый ужас пришёл ночью. Поднялась буря такая, что я думал — конец мой настал. Корабль бросало из стороны в сторону. Волны с рёвом били о борт, вода хлестала через палубу и ручьями текла вниз, прямо в каюты. Слышу, капитан, здоровенный детина с красным лицом, орёт что-то своим матросам, а голос у него злой, испуганный. Я уж и молиться перестал, просто лежал и ждал смерти. Думал о доме, тёплой печке, о том, что никогда больше не увижу широких русских полей. Страшно и обидно было до слёз.
Как мы уцелели — одному Богу известно. К утру буря стихла, но я уже был похож на тень. Дьяк Григорий, тот хоть и помоложе, но тоже еле ноги волочил. А стрельцы наши, ребята крепкие, и те скучнели, молчали, в потолок смотрели.
Потом плыли мы мимо каких-то скалистых, мрачных берегов. Говорили, что это Норвегия. Видели китов — страшилища огромные, из воды фонтаны пускали. Смотрели чужие корабли вдали — купеческие да боевые. Наш капитан их сторонился, говорил, сейчас в море много разбойников и военных кораблей парламента, что грабят всех подряд. Мы держались подальше ото всех, словно мыши от кошек.
Наконец, через две недели этого ада, мы вошли в устье какой-то реки — Темзы, как мне сказали. Показался Лондон. И первая мысль была: «Слава Тебе, Господи, живой!» Ноги мои дрожали, когда ступал на пристань. Я готов был расцеловать эту грязную землю, лишь бы она не двигалась…
И вот он, Лондон. Город, который пахнет дымом, углем и ещё чем-то вонючим, почти уверен, что помоями. Хожу по его улицам, и глаза мои разбегаются. Улочки кривые, грязные, толком немощёные, а после дождя — сплошное месиво из грязи и нечистот, которое выплёскивают прямо из окон. Ходить страшно — прохожие норовят тебя толкнуть, а из-за угла так и ждёшь, что на тебя набросится какой-то оборванец с ножом. Кареты тут — отдельное бедствие. Мчатся как угорелые, не разбирая дороги, а брызги летят на мои лучшие штаны.
Дома в основном деревянные, высокие, в два-три, а то и четыре этажа. Но построены они так тесно, что верхние этажи нависают над улицей, почти смыкаясь, и солнца толком не видно. Ощущение, что идёшь по ущелью какому-то. Окна у многих — стеклянные, у них этого добра хватает. Но богатство здесь какое-то неряшливое. Рядом с палатами состоятельного купца может ютиться лачуга, а из-за двери дорогой таверны доносится пьяный крик.
Люди…Все куда-то спешат, суетятся. Лица озабоченные, хмурые. Много солдат в странных мундирах. В глазах прохожих часто мелькает тревога. Она витает в воздухе, смешиваясь с этим ужасным дымом. Страна на краю пропасти, что чувствуется кожей. Английский король сидит где-то далеко, в Оксфорде, а здесь заправляет этот Кромвель с его «железнобокими». Парламент против короны. Бунт. Ересь на ереси.
Купили под Русское подворье добротный, но неброский дом на окраине города. Место спокойное, чтобы лишних глаз поменьше. Первым делом повесили на ворота наш герб — двуглавого орла. Пусть знают, чьё это представительство. Внутри — чистота, порядок. Заставил всех мыть и скрести. Не в свинарнике же жить. Расставили привезённые с собой сундуки, развесили иконы. Запахи ладана и воска сразу сделали это место своим, русским, православным. Аж легче дышать стало в этой богопротивной стране.