Стрешнев, мужчина помоложе и потяжелее, мрачно кивнул. Он нервно теребил свою окладистую бороду, то запуская в неё пальцы, то снова выпуская.
— И не говори, Никита Иванович, — его голос звучал раздражённо. — Возомнил себя пастырем…Пастырем! А мы, выходит, стадо безмолвное? Натравил чернь на лучших людей государства. Шереметевых, Морозовых, наших родичей…
— Пастырь, — с горькой усмешкой вставляет Фёдор Кузьмич, самый старший и самый желчный из троицы. — Возомнил себя пастухом, а нас, бояр, — овцами несмышлёными. Слыхали мы его речи после «чудесного» исцеления. «Я голос Святого Неба!» — кричал. А, по-моему, не голос, а бесовское наваждение.
Стрешнев вздыхает, поправляя камзол.
— Тише, Фёдор Кузьмич, стены имеют уши. Особенно теперь, когда этот Хитрово везде своих пауков распустил. Шепнёшь слово — и ты уже в Приказе Внутренней Безопасности соловьём под пытками поёшь. Но вы правы…Отеческое право наше, вековое, одной рукой смахнул. Как будто и не было никогда крепостного состояния. Мужик теперь вольный как птица. Раньше он у тебя на земле родился, пахал, умер. Всё было твоё, под твоей рукой и защитой. А ныне? Всяк холоп себе хозяином сделался. Полное разрушение основ государства нашего!
— Порядка нет! — ударяет кулаком по столу Одоевский так, что дребезжат чарки. — Местничество порушил! Родовитых мужей, чьи предки ещё святом Владимире Русь крестили, от власти отстранил! Поставил каких-то выскочек, что в спальне с ним росли! Думой боярской попрал! Собираемся, обсуждаем, а решения все его, царские, заранее готовы. Пустая говорильня, а не Дума!
— А войско? — ворчит Семён Лукьянович. Святое дело — дворянская конница. Поколениями так служили. А он? Набирает за деньги в солдаты всяких холопов да мужиков безродных. А родовитых, значит, от прежней службы отставил и теперь землю и людей за службу не даёт. Хорошо хоть поместья не отобрал. С него бы стало. Унизил! Сильно унизил!
— Ладно войско, а эти мануфактуры его? — передёрнул плечами Фёдор Кузьмич, с отвращением морщась, словно почувствовав дым с тех самых производств. — Чудища каменные, дымящие, гремящие. Говорят, «технологии» там какие-то. Слово-то какое иноземное, бесовское. И ведь имеет наглость ещё и продавать эти «технологии». Нашим же купцам, боярам — за огромные деньги! Грех, да и только. Знание — от Бога, а он его в продажу пустил. А всё почему? Бесовское оно, а не божье!
— И находятся же охотники! — воскликнул Семён Лукьянович, и его спокойное до этого лицо исказила гримаса презрения. — Алчные души! Платят золотом, поддерживают бесовское. Не понимают, что роют яму не только душе своей, но и укрепляют казну злодея, его мощь.
— Государь даже на пахоту покусился! — добавил Одоевский, и его щёки покрылись нездоровым румянцем. — Слыхали о его якобы образцовых хозяйствах? Возят туда всякий сброд со всей страны и показывают как «правильно» на земле работать. Выходит, мы, веками на ней жившие и народ кормившие, сами ничего не смыслим? Может, и срать он нас по-новому научит?
Несмотря на всю остроту темы, гости, услышав такие слова хозяина дома, громко рассмеялись. Напряжение немного спало…
А Никита Иванович тем временем распрямился, и в его глазах вспыхнул нездоровый огонёк.
— Говорю вам, нельзя сидеть сложа руки! — молвил он тихо, но властно. — Алексей думает, что победил, но это не так. Государь ведь даже не понял, какую глупость сотворил с дворянами. Жестоко обидел. Крестьян отнял, от службы отставил. Теперь по всей Руси сотни, тысячи хороших родовитых воинов сидят по своим поместьям и чёрной злобой на него исходят. Их предки проливали кровь за страну, а он…он принизил их!
Стрешнев и Репнин смотрят на него с непониманием.
— Ну и что? — наконец, пожимает плечами Стрешнев. — Злятся они, а что дальше? Сидят и боятся, — ничего не меняется.
— Это пока не меняется, — перебивает Одоевский. — Но если их собрать? Если дать им понять, что есть силы, готовые постоять за нашу попранную честь? А ведь и это ещё не всё. Ходят слухи, братья, страшные слухи. От верных людей знаю. Алексей не остановится на крепостных и местничестве. Он хочет всех уравнять! И бояр, и дворян, и купцов, и крестьян! Всех! Чтобы не было ни знати, ни простолюдинов, а была одна серая масса, которою он, Пастырь, будет управлять как стадом!
— Такого допустить нельзя! — вскакивает Репнин, и его лицо багровеет. — Это же конец всему! Это ад на земле!