— Именно! — кивает Никита Иванович. — И последняя капля — белые слободы! Вконец нас разорил! Веками благочестивые люди и монастыри освобождались от тягла за верную службу и молитвы. А царь и это полностью отменил! Налогом обложил! Это не пастырь, братья мои… — Он понижает голос до шёпота. — Это Антихрист. Самый что ни на есть Антихрист!
Семён Лукьянович крестится, бормоча молитву.
— Тише, ради бога.
— А знаете, что мне патриарх Иосиф через доверенного человека передал, — продолжает Одоевский. — Он нам тайно сочувствует. Алексей ведь в церковные дела власть свою протягивает. Творит безумие, кощунствует. Мало того что Пастырем себя самолично объявил, так ещё и книги святые требует привести якобы в порядок. Патриарх уверен, что совершись такое — и конец благочестию на Руси. Не верит он молитвам и праведности государя, — говорит, для отвода глаз и греха большого всё делается. И мрут почему-то вокруг него противники его…
— И брат, отец, мать его…— почти неслышно говорит Стрешнев. — Больно уж рано они отошли в мир иной. Здоровы были…Не иначе как он. С малолетства начал…
— Отравил, — без тени сомнения заключает Репнин. — Цареубийца и отцеубийца. Место ему на колу, а не троне.
— Но он силён, — снова возвращается к теме Семён Лукьянович. — Деньги, армия…
— А вот с деньгами-то у него скоро будут трудности! — с внезапной надеждой в голосе восклицает Никита Иванович. — После его указа об отмене крепостного права все крестьяне разбежались кто куда! Дьяки его по деревням бегают, пытаются их переписать, налоги собрать, а ничего не выходит! Мужик теперь вольный, и попробуй его заставь заплатить! Казна пустеет на глазах. Скоро и этой его армии, и стрельцам жалованье платить будет нечем! Всё рухнет!
Лица собеседников озаряются слабой надеждой.
— Так значит, ждать? — шепчет Стрешнев.
— Ждать и искать союзников, — поправляет его Одоевский. — Собирать верных людей. Дворян обиженных, служивых. Искать сторонников в церкви. Его безумие самого его и погубит. Нам нужно лишь быть готовыми, объединить всех недовольных. Сейчас наше оружие — не меч, а слово. Слово, которое откроет глаза тем, кто ещё слеп.
— Но как? — спрашивает Семён Лукьянович. — Хитрово везде уши насторожил.
— Осторожно, — отвечает Никита Иванович. — Через родственные связи, через доверенных лиц. Фёдор Кузьмич, у тебя много родни среди южных дворян. Шепни им, что есть силы в Москве, помнящие о старых порядках и желающих их возврата. Семён Лукьянович, ты человек острожный, присмотрись в приказах, на недовольных дьяков и подьячих. Надо собирать людей, готовиться к неизбежному…
Глава 19
Где тонко, там и рвется
Палата, предназначенная для тайных совещаний, разительно отличалась от парадных залов. Низкие сводчатые потолки давили на собравшихся, а толстые стены, поглощавшие каждый шорох, создавали гнетущую тишину. Единственный массивный стол был заставлен восковыми свечами; их трепещущий свет выхватывал из полумрака озабоченные, напряжённые лица. Воздух был густым и тяжёлым — не только от дыма, но и от непроизвольного напряжения, витавшего в пространстве. Общая тревожность ощущалась почти физически.
Я сижу во главе стола, а мой взгляд скользит по лицам сподвижников: Ордин-Нащокин, Долгоруков, Ртищев, Ромодановский, Милославский, Чистой, Хитрово. И ещё один человек, чьё присутствие сегодня было необходимо, — новый глава Разбойного приказа, Степан Иванович Сукин. Мужчина лет сорока, коренастый, с умными, быстрыми глазами, бывший губной староста из-под Твери. Он славился неподкупностью и умением наводить порядок в самых беспокойных регионах, за что и был выдвинут на должность вопреки всем нормам местничества. Его упрямый подбородок и спокойная уверенность внушали доверие. Правда, был у Сукина и один серьёзный недостаток. Степан Иванович сильно раздражал тем, что видел в людях, по словам многих, одну «грязь», а если умудрялся не найти таковую, то начинал искать её с большим усилием. За эту его черту характера, враги, а иногда даже сослуживцы, за глаза называли главу приказа «cукой». Впрочем, быстро узнав о своём прозвище, так нелепо вышедшим из фамилии, он нисколько не обиделся, лишь окончательно уверовав в пагубность человеческой души.
Уже ожидая того, что всплывёт куча неприятностей, думаю приступить с чего-то позитивного. «Нельзя сразу топить совещание в трудностях», — и с этими мыслями, решаю начать с Чистого, ожидая услышать о первых успехах в таком сложном приказе.
— Алмаз Иванович, тебе слово. Как обстоят дела с дорогами и сообщением? Уверен, здесь есть чем порадовать.