Муза. Мне так хочется поверить.
Феофан. Это так тяжело, когда не верят! Ужасно! Отвратительно! Весь мир сразу же, как бы становится мрачным, серым, таким вот позднее-ноябрьским... и кажется, все против тебя! Все! Понимаешь? Мерещатся опасности, одолевает душная усталость... свеча еще трепещет, лампочка мигает, холодильник гудит... и боишься, до боли, до судорог боишься, что погаснет она! Та, которая... И что никто не поможет, никто... угу! угу! угу! но — угрюмо, злобно молчит тишина... (Отдувается.)
Муза (несколько растерянно). Ну, я...
Феофан. Давно, давно я не писал по-настоящему... черт... Ха.
Муза. Главное начать... ведь ты заново начинаешь ходить.
Феофан. Учусь. Потихоньку... пока вот ползаю еще.
Муза. Я стану тебе помогать.
Феофан. Ну вот... конечно... (Смотрит на часы.) Ничего себе, скоро уже шесть.
Муза. Шесть часов? И что же?
Феофан. Ну, я имею ввиду... скоро ли произойдут со мной столь желанные для меня перемены...
Муза. Тут все зависит от тебя самого.
Феофан. Как же ты? Ты обещала помочь
Муза. Я-то конечно... но все же — помоги себе сам!
Феофан. Ясно. (Опять смотрит на часы.) Послушай... Ты бы не могла сходить погулять часика эдак на три? Или даже на четыре. В кино сходить... А я бы поработал немного, чувствую, понимаешь ли, некий прилив...
Муза. Прилив чего?
Феофан. Что-то вроде этого... как там оно... вдохновения...
Муза. Оно давно уже пришло. И разве я могу тебе помешать?
Феофан. Конечно, нет! Ну как бы мне тебе это объяснить... Понимаешь, скоро ко мне должен прийти один человек... он может мне помочь. В хорошем смысле... не так как ты, разумеется, но все же... я не могу жить в изоляции от людей, вообще художнику необходимы реальные жизненные впечатления. Разве нет?
Муза. Ну да, разумеется.
Феофан. Вот тебе и да! Тем более что мы с этим человеком договорились, и я обещал, что мы сможем с ним пообщаться. Надо быть верным своему слову. Правда?
Муза. Конечно.
Феофан. Ага... я бы и не просил тебя уходить... только, кто знает, как он воспримет тебя. Объяснять ему, что ты, мол, моя Муза — это так личностно, даже где-то отчасти интимно. То да се. Он может и не понять, так как нужно! А я вдруг не смогу объяснить... Это ведь вот. Как бы. Да. Что же.
Муза. Но как же тогда?
Феофан. Вот видишь, даже ты не знаешь. Ведь жизнь, жизнь-то она... тут и там, туда и сюда, улетел и пришел, разбил и построил, полюбил и убил... потом съел... потом выплюнул, а то и хуже того. Мы все то больше меньшего, то дальше ближнего. У меня была она знакомая, так вот, она... или нет. Я... нет, не читал об этом никогда.
Муза. О чем?
Феофан. Я и не помню о чем. Мне таких книг читать не приходилось
Муза. Все эти журналы, газеты, разные сайты... настолько как-то...
Феофан. Да уж. Столько времени убил я на вот такое.
Муза. Но теперь-то ты, я надеюсь...
Феофан. Теперь-то с этим все, покончено, дело труба! Но скоро ко мне придут, и я бы не хотел бы зря смущать моего гостя. Не прятать же мне тебя в шкафу. Смешно! Ха-ха-ха!
Муза. Если это так необходимо, то я уйду.
Феофан. Обиделась? О... о... о... Прошу тебя, не обижайся...
Муза. Я поняла, что так нужно и сделаю так, как ты просишь.
Феофан. Вот и отлично! мы начинаем понимать друг друга! Послушай... может быть, ты купишь хлеб, сыр... ведь не только пищей духовной. Я бы и сам сбегал, но вот времени нет, черт, не успею.
Муза. Ладно, я все сделаю.
Феофан. Вот, возьми кошелек. Сумка у двери. Да, вот еще что... возьми пару бутылочек вина... то есть... нет, я пить его не стану, я глинтвейн сварю. Добавлю сырой корицы, сахарку разного... это мне для лечения нужно, я простужен. Их бин кранк... Ох, да. При простуде глинтвейн — первое дело! Выпил перед сном — и спать, и никакого тебе на хер туповатого пьянства. Брутальщины этой животной! Гете, кстати, глинтвейн обожал. И Бодлер. То есть, Верлен. И Пьер Марнэ.