Грета выходит в прихожую, несет ему «Дело», а в сердце у нее засела эта галочка. Но спрашивать Кабеша, зачем она нужна, ей не хочется. Грета думает, что, скорее всего, неприятностей потом не оберешься. Она мнется, пожимает плечами, но все же признается в своих сомнениях. Кабеш снова закатывает глаза к потолку, потом открывает последнюю страницу, сам рисует там галочку, сует Грете ручку и говорит:
— Вот, осталось только подписать! Это, надеюсь, сумеете.
Грета ставит подпись, она не может побороть смущение, переминается с ноги на ногу, может, нужно сказать Кабешу, чтобы он прислал ей экземпляр, как только журнал напечатают. Но когда наконец решается — Кабеша уже и след простыл. Ушел, даже не попрощался. Она выбегает за ним в подъезд, он бежит вниз по ступенькам. Грета наклоняется через перила и видит, как на каждом этаже на повороте лестницы мелькает его лысина: блеснет и пропадет, и так до тех пор, пока не исчезнет окончательно. Кричать ему — напрасный труд. Грета возвращается в квартиру и, расстроенная, забывает захлопнуть за собой дверь.
Она садится к столу, опускает голову на руки. Для тебя-то все давно закончилось, а теперь еще и прославишься. А я? Как сидела здесь, так и сижу. Грета укоряет брата. Сижу все в тех же четырех стенах и превращаюсь в старую деву. Скрипка? Забросила, давно на ней не играю. А как ты думаешь? Пальцы совсем не гнутся. Когда мне было заниматься, если я все время за тобой убирала? Только я одна и убирала, никто другой на это не отваживался. Работала и за родителями ухаживала. Они все болели. Никак не могли забыть о том страшном, что с тобой произошло, это их совсем подкосило. Порой казалось, что переживут, что со временем все забудется. Но разве такое забудешь? Грета покачала головой, удивляясь, что такие вещи в жизни случаются. Без меня ты это свое «Дело» никогда бы не написал! Ты же и писал его, сидя под своим диваном!
Грета встает, подходит к окну. За окном посеревшее небо и темная земля слились воедино, будто никто и никогда их не разделял. В окне отражается ее лицо. Грета смотрит на свое отражение и шепчет:
— Ты даже не знаешь, как я тебя любила. Помнишь, мы сидели с тобой на диване, на том самом, под которым ты потом прятался, под которым ты писал свое «Дело»? Мы сидели друг против друга. Ты был худой, и ноги у тебя были тощие и длинные. Я была еще маленькая, но уже далеко не ребенок. Мы играли с тобой в фанты и показывали друг другу всякие ремесла. Помню, ты изображал голубятника, махал руками, как крыльями, потом обхватил себя за локти, будто голубя поймал. Но я твои ремесла не могла угадать, пришлось мне снова дать тебе фант. И я сняла с себя блузку, осталась в одной сорочке. Когда пришла моя очередь, я стала изображать кухарку: как она месит тесто и печет пироги. Но ты тоже не угадал, снял с себя носок и вручил мне. Такие были правила в этой игре, нам было весело. Потом ты наклонился ко мне, я поняла по твоим глазам, что ты хочешь меня поцеловать. Я почувствовала, как кровь приливает к моим щекам, как щеки мои загорелись и зарумянились. Ты поцеловал меня в шею, там, где я носила шелковую ленточку. А потом погрозил мне указательным пальцем, представляя, что это голова Петрушки, палец мне грозил и кланялся, и мы корчились от смеха. Но тут пришел отец, схватил меня и стащил с дивана. Я присела на корточки, натянула сорочку на коленки как можно ниже, хотела укрыться, спрятаться, но отец поднял меня и отшлепал. А ты так и сидел на диване, потупив глаза, чтобы не видеть всего этого, и молчал. Ты боялся отца и ничего ему не сказал. Ты никогда и ничего не смел ему сказать. Когда вечером за ужином наши взгляды встретились, ты лишь грустно мне улыбнулся. Ты это умел. Только это ты и умел. А я, глупая, думала, что ты за меня заступишься. А знаешь что? — Грета чувствует, как в душе ее нарастает протест. — Твое «Дело» я вообще читать не стану. И когда напечатают в «Златой Праге» или еще где — ни за что не стану.
Из трубы выползает черный клуб дыма. Дверь в квартиру так и остается открытой. Черный дым застилает улицу, дом, квартиру. Черный дым проникает в душу Греты, заползает ей в самое сердце.
ЛЮБОВНИЦА
Что у меня есть сейчас? Ты, мое тело и мой разум. <…> И в той геенне алчности и корысти, куда твои слова толкают меня, сгинет одно из них, либо два, либо все. Если сгинешь ты, то только ты одна, если сгинет мое тело, то и ты вместе с ним, если мой разум — сгинет все.
Силия открыла глаза. Потолок! Штукатурка вспухла бугром. Проснешься — и видишь это прямо перед собой. Я умру, подумала Силия, а этот бугор останется? Она закрыла глаза, чтобы не видеть отстающую штукатурку, но за ее опущенными веками бугор превратился в глиняный облупленный шарик, такой, как был у нее в детстве. У всех детей шарики были стеклянные и цветные, и только у нее одной — серый и щербатый, и от него все время отколупывались кусочки. А что будет с этой вздутой штукатуркой, когда она умрет? А с этим хлипким шариком за опущенными веками, когда ее здесь не будет? Сама себе ответить она не смогла и стала думать о Мерфи.