- Наверное, ты все же священник.
- Наверное, - ответил Эрнандес.
Паркер подошел к вешалке и снял с крючка темно-голубую панаму.
- Я собираюсь отлучиться. А ты, если что-то услышишь, скажешь.
- Ты о чем? - спросил Карелла.
- Все о том же. Об этом подонке Мирандо. Не мог же он раствориться в воздухе? Наверняка, нет. Если бы ты был на его месте, куда бы ты убежал?
- В Россию, - ответил Карелла.
- Знаешь, я все же думаю, что он вернулся. И находится где-то здесь поблизости. После того, как мы его не схватили, навряд ли он будет искать пристанище в Риверхеде. Куда ему остается бежать? Домой. Домой, в 87-й участок. И если он где-то неподалеку, держу пари, здесь каждому известно о нем. Так что, Энди Паркер будет действовать по обстоятельствам. - Подойдя к столу, он открыл верхний ящик, достал оттуда запасную кобуру с револьвером и пристегнул ее у правого кармана.
- Не слишком гни спину, - произнес он уже в проходе. - Думаю, ты и не нуждаешься в этом совете.
Его шаги отозвались эхом в длинном коридоре. Эрнандес смотрел вслед спускающемуся вниз по железным ступенькам Паркеру. Отведя взгляд, он заметил, что Карелла наблюдает тоже, но за кем-то другим. Их взгляды встретились. Никто не сказал ни слова. Молча они принялись за работу.
* * *
Ацусена Гомес принадлежала к тем счастливым людям, которые, родившись красивыми, оставались такими всегда, какие бы злые шутки ни выкидывала с ними жизнь. В переводе с испанского ее имя означает "Белая лилия", и оно очень подходит ей, так как кожа этой женщины была белой и гладкой, а лицо, тело как будто вобрали в себя всю изысканную красоту и королевские привилегии этого цветка. Самым примечательным в ней были раскосые карие глаза, придававшие экзотический облик другим божественным чертам ее овального лица. У нее был аккуратный и прямой нос, а у рта пролегла складочка печали - свидетельство каких-то неприятностей в ее жизни. Не прибегая к диете, ей удалось сохранить хорошую фигуру, что служило предметом восхищения многих мужчин в ее родном Пуэрто-Рико. Ей исполнилось сорок два года, и она хорошо знала, каково быть женщиной; она познала счастье и печаль материнства. Ее нельзя было назвать высокой, и, может быть, это был единственный недостаток в ее прекрасном облике. Но сейчас, когда она стояла у кровати своего сына и смотрела на него, она казалась высокой.
- Альфредо?
Она не дождалась ответа. Он лежал, вытянувшись на кровати и уткнувшись лицом в подушку.
- Альфредо?
Он даже не повернул головы.
- Мама, - пробормотал он. - Пожалуйста, не надо.
- Ты должен выслушать меня. То, что я сейчас тебе скажу, очень важно.
- Мне безразлично, что ты скажешь. Я сам знаю, что мне делать, мама.
- Ты должен пойти в церковь, ты это хотел сказать?
- Si.
- Они хотят расправиться с тобой.
Он неожиданно поднялся с кровати. Это был шестнадцатилетний юноша, унаследовавший от своей матери светлую кожу и большие карие глаза. Его щеки уже прорезал редкий пушок. Скорбная складка, такая же, как у матери, пролегла около его рта.
- Я хожу в церковь каждое воскресенье, - сказал он просто. - И сегодня я тоже туда пойду. Они не посмеют остановить меня.
- Они не будут останавливать тебя. Они просто расправятся с тобой. Они так сказали?
- Si.
- Кто сказал так?
- Ребята.
- Какие?
- Мама, это тебя не касается, - жалобно произнес Альфредо. - Это...
- Зачем? Зачем им это надо?
Альфредо не ответил. Не отрывая взгляда от матери, он продолжал молчать.
- Почему, Альфредо?
Неожиданно у него в глазах блеснули слезы. Он чувствовал, что не может совладеть с собой, и быстро отвернулся от матери, чтобы она не видела его слез. Он опять повалился на кровать, спрятав лицо в подушку. Всхлипывая, его плечи вздрагивали, когда до него дотронулась мать.
- Плачь, не стесняйся, - произнесла она.
- Мама, я...
- Это очень полезно - поплакать. Иногда плакал и твой отец. В этом нет никакого греха для мужчин.
- Мама, мама, пожалуйста, ты не понимаешь...
- Я понимаю только то, что ты мой сын, - с железной логикой произнесла миссис Гомес. - Я понимаю, что ты хороший, а те, кто хочет тебе зла, плохие. Миром правит доброта, Альфредо. Но когда ты говоришь, что должен идти в одиннадцать часов в церковь, как ты это обычно делаешь, зная, что тебя подстерегает опасность, вот этого я не понимаю.
Он опять сел на кровать и теперь уже начал кричать:
- Я не имею права быть трусом!
- Ты не имеешь права... быть трусом? - изумилась она.
- Мама, я не должен бояться. Я не имею права быть каким-то ничтожеством. Тебе этого не понять. Пожалуйста, позволь мне делать то, что я обязан сделать.
Стоя у кровати своего сына, мать с изумлением смотрела на него, как будто видела впервые. Сейчас она никак не могла узнать в нем того дитя, которого прижимала к сердцу, который сосал молоко из ее груди. Его лицо, слова, даже глаза казались ей далекими и незнакомыми. Смотря на него, она силой взгляда как бы старалась побыстрее восстановить так мгновенно оборвавшуюся кровную связь.
Наконец, произнесла:
- Сегодня я ходила в полицию.
- Что? - вскрикнул он.
- Si.
- Зачем ты это сделала? Ты думаешь, я нужен полиции? Я, Альфредо Гомес. Разве ты не знаешь полицейских в нашем районе?
- Есть полицейские хорошие и есть плохие. Я ходила к Фрэнку Эрнандесу.
- Он такой же, как и все остальные. Мама, зачем ты это сделала? Почему не остановилась?
- Фрэнк поможет тебе. Он из barrio*.
______________
* Район, квартал (исп.).
- Но учти, он полицейский, детектив. Он...
- Он вырос здесь, среди нас. Он испанец и помогает своим людям. Он поможет и нам.
- И все равно, ты не должна была туда идти, - покачал головой Альфредо.
- Никогда раньше в своей жизни я не была в полицейском участке. Сегодня первый раз. Мой сын в опасности, и я обратилась за помощью. - Помолчав, добавила: - Он пообещал прийти. Я дала ему адрес. Он сказал, что придет и поговорит с тобой.
- Я ничего не скажу ему, - прошептал Альфредо.
- Ты скажешь ему все, что нужно сказать.
- Который час? - неожиданно спросил он.
- У тебя еще есть время.
- Мне нужно одеться, чтобы идти в церковь.
- Не раньше, чем ты поговоришь с Франком Эрнандесом. Он подскажет тебе, что делать. Он знает...
- Он знает, несомненно, это так, - в его голосе насмешка смешалась с горечью и неотвратимой грустью.