Ну а затем… не знаю, насколько это верно, я слышал от Дьюи Конроя. Если он врет — значит, и я тоже. Шериф навестил Батча в Бангорской тюрьме и сказал ему: «Закрой свою пасть и раскрой уши, Батч. Этот черный парень вовсе не хочет суда. Ему не нужно, чтобы ты сидел в Шоушэнке. Единственное, чего он хочет — компенсацию за цыплят. Он оценивает их в 200 монет».
— Шериф, ты можешь засунуть их себе в задницу, — буркнул Батч.
— У тебя есть выбор, Батч: либо пару лет возиться с дерьмом в Шэнке, либо заплатить пару сотен монет.
— Ни один суд Мэна не осудит меня за цыплят черномазого, — самоуверенно ответил Батч.
— Понятное дело, — кивнул Салливэн.
— Так какого же… ты треплешь попусту? — заорал Батч.
— Пораскинь мозгами, Батч. Тебя осудят не за отравленных цыплят, а за свастику, что ты нарисовал на курятнике после того, как отравил их.
— Ну вот, оставив Батча с открытым ртом, Салливэн ушел, дав ему время на размышление, — говорил мне Дьюи. А через три дня Батч велел своему брату (который через несколько лет замерзнет в лесу, выпив лишку) продать новенький «меркурий», купленный им на деньги от демобилизации. Так я получил свои 200 долларов, а, Батч поклялся «поджарить» меня, причем трепал об этом всем подряд. Однажды нам довелось встретиться на узенькой дорожке. Вместо «меркурия» он купил старенький «форд»; я был на своем грузовичке. Я отрезал его от Уитчем-стрит и вынул свой «винчестер».
— Когда захочешь «поджарить» черномазого, вспомни, что у него есть эта штука, которая легко продырявит тебя, старая сволочь.
— Ты не можешь так говорить со мной, черномазый, — сказал он, чуть не плача от бессилия что-либо предпринять, и в то же время перепугавшись. — Ты не можешь так говорить с белым.
У меня на руках были все козыри, Майки. И я почувствовал, что настал момент шугануть его, чтоб больше неповадно было. Вокруг не было ни души. Я подошел к его «форду» и левой рукой схватил его за волосы, а правой сунул «винчестер» под подбородок.
— В следующий раз, когда я услышу от тебя «черномазый» или «оборванец», я разбрызгаю твои мозги по твоему же авто. И поверь мне, Батч: если у меня что-нибудь загорится, я точно пристрелю тебя. И не только тебя — твою жену, твоего выродка и твоих бессчетных братьев. С меня хватит.
Тут он зарыдал от бессилия; у меня в жизни не было столь тягостных воспоминаний.
— Что делается, — рыдал он, — когда ниг… когда об… когда парни среди бела дня посреди дороги наставляют на работягу ружье.
— Да уж, — это ни на что не похоже, — согласился я, — только не об этом речь. А о том, пришли мы к взаимопониманию или тебе захочется проверить, правду ли я говорю.
Он согласился считать вопрос решенным, и у меня не было случая усомниться в этом за исключением, может быть, случая с твоей собакой Чипсом. Хотя я не думаю, что это дело рук Батча, скорее всего Чипс нажрался крысиной затравки…
— С тех пор, — продолжал отец, — мы вздохнули свободнее. И оглядываясь назад, я ни о чем не сожалею. Мы неплохо жили, а если мне и снилось иногда «Черное Пятно», то у кого не бывает дурных снов.
28 февраля 1985
Когда еще я собирался предать бумаге рассказанную отцом историю о пожаре на «Черном Пятне», и до сих пор не написал ни строчки. Поистине, как во «Властелине Колец»[41] одна тропинка приводит к другой, и тропинки моих мыслей, сливаясь и разветвляясь, могут завести… куда угодно. Рассказы цепляются в памяти один за другой, и очень часто я забываю, с чего начал…
Но голос рассказчика для меня всегда узнаваем: низкий неспешный голос отца, временами прерываемый смешками. С паузами — сходить в туалет, высморкаться или достать из холодильника банку «Наррагансетта». Голос, довлеющий над остальными, голос на все времена, единственный, ассоциирующийся у меня с Дерри — в противовес кассетам с интервью Айвза и прочими моими записями.
Голос отца. 10 часов; час назад библиотека закрылась. Слышен стук дождевых капель, бьющих по стеклам библиотеки и застекленного коридора. За пределами освещенного лампой пространства, где сижу я, строчку за строчкой исписывающий линованный блокнот, слышны глухие шумы и скрипы. Обычные звуки для старого здания, убеждаю я себя. Но тем не менее прислушиваюсь к ним, потому что в мыслях — ночь… и клоун с воздушными шариками.